— Но, мэтр, — заметил Ренье, — куда уж темнее? Разве тьма египетская падет на Нидерланды. Порча, раздоры и предательство давно пируют в наших землях, и, думаю, сорока лет не хватит, чтобы выжить их отсюда.

— А я говорю — сорока дней не пройдет, и наступит «час тьмы», и хуже будет, если он не наступит! — воскликнул старик, стукнув по подлокотнику. — Движение природы и благодати противоположно, но благодатью и природа очищается. Природе противно умерщвление, но лишь из него рождается новая жизнь.

— Чью смерть вы видите, мэтр? — спросил Ренье.

Старик опустил взор.

— Того, кто будет призван Господом, — пробормотал он чуть слышно. — Кто принесет себя в жертву воле Божьей, в Боге же обретет покой свой. Огонь разожжен, и материя приведена в движение. Черный цвет — ключ и начало Делания, за ним приходит белизна, Сатурн уступает место Луне, душа воскресает, прах и вода делаются воздухом, а земля вступает в союз с небом.

Сквозняк прошел по комнате, леденя всех, кто в ней находился. Потом Ренье взмахнул рукой и рассмеялся, разрушив оцепенение.

— Если мир — яйцо, стоит хорошенько окатить его кипятком, чтобы стал белым с золотой сердцевиной. Зря я не вздул ублюдков господина де Берга, славный костер сложился бы из этих полешек. Спасибо за науку, мэтр, в другой раз уж не стану сдерживаться.

Виллем Руфус пришел в себя и поглядел на него с беспокойством.

— Не спеши, сынок, и не извращай мои слова. Отец де Лилль говорил: «Грейте умеренно философский раствор в сосуде». От сильного жара сосуд лопается, и материя пропадает. Также пропадет и жизнь, ведь тело человеческое — сосуд, нежнее и тоньше венецианского стекла.

Пикардиец рассеянно кивнул, но подумал о другом.

— Мэтр Виллем, уверен, книгу звезд вы читаете так же легко, как земные знаки. Астрология, верно, для вас, что букварь для школяра.

— Ох, Ренье, — покачал головой старик, — право же, не стоит придавать большого значения подобным вещам. Не спорю, астрология — подспорье философу, она дополняет наши знания о природе, но следует помнить, что земля и небо — книга, написанная на разных языках, но одной рукой. И на земле, и на небо все говорит об одном, а коли так — дважды перечитывать одну страницу надо лишь тогда, когда смысл не ясен. Мои глаза и раньше хорошо различали лишь то, что вблизи, поэтому я редко обращаю их к звездам. Если хочешь, вот тебе мой совет: не ищи ключ нашего Делания в астрологии, магии и каббале. Знаю, многие так поступают — никогда не начинают процесса, не осведомившись, благоприятно ли влияние планет… Astra inclinant, non necessitant[50]. Остальное — мишура, милая сердцу суфлера, и… Ренье! Ренье! Куда же ты?

Но пикардиец, не сказав ни слова, выскочил на улицу.

Он пришел на Овечью улицу и постучал в дверь старого каменного дома с соломенной крышей, раскрашенной под черепицу. На втором этаже скрипнули рассохшиеся ставни, и хриплый голос неприветливо прокаркал в открывшуюся щель:

— Кого еще дьявол принес, на ночь глядя?

— Здесь живет Симон де Врис, бакалавр богословия? — спросил пикардиец.

— А тебе что за дело?

— Такое дело, что я его ищу.

— Много таких шляется вокруг и ищет, что ни попадя. У меня на каждого хватит помоев — и на твою долю хватит, если не уберешься!

— Да тебе стоит лишь рот раскрыть, чтобы загадить все вокруг, — нетерпеливо крикнул Ренье. — Эй, старая волынка! Где Симон де Врис?

— Где, где! В хлеву, в луже, в трактире, под хвостом у сатаны — ищи, где хочешь, а здесь его нет! — Ставни захлопнулись, напоследок осыпав пикардийца древесной трухой. Ренье с досадой пнул косяк. Вдруг дверь приоткрылась, и пышнотелая девица, высунувшись наружу, как опара из горшка, громко шепнула:

— Если господин ищет Симона, то он на верном пути. Симон ушел, но обязательно вернется, не сейчас, так к утру. — Она подмигнула пикардийцу и скрылась.

— Благослови Господь добрые сердца и пригожие мордочки, — пробормотал Ренье.

Предстояло ждать, и он подумал, не отправится ли ему в трактир у Намюрской заставы, чтобы скрасить ожидание. Но, не пройдя и половины пути туда, пикардиец услышал неровный стук деревянных башмаков и увидел человека, который, качаясь из стороны в сторону, брел ему навстречу. Некогда черная, а теперь расцвеченная всеми оттенками грязи мантия клоками свисала с его тощих плеч. Шляпы на нем не было, и всклокоченные волосы закрывали опухшее от пьянства лицо, из-под них при каждом вздохе вырывались свист и бульканье и летели брызги слюны. Тяжелый винный дух плыл вокруг прохожего, как облако. В двух шагах от пикардийца человек внезапно согнулся, точно циркуль, и уперся ладонями в стену ближайшего дома — его рвало.

Ренье остановился тоже и недоуменно поскреб в затылке. Что-то в пьянице показалось ему знакомым. Дождавшись, пока он закончит свое дело, Ренье промолвил:

— Господь с тобой, брат Симон.

Пьянчужка выпрямился и оттер рот.

— Кто это сказал? — спросил он, икая.

— Друг, — ответил пикардиец.

Симон потряс головой, и лицо его расплылось в жалобной гримасе.

— Нет у меня друзей, все меня бросили…

— Скажи лучше, ты поменял их на выпивку, — произнес пикардиец, взяв его под руку.

— И то правда, — подумав, согласился Симон. — Я променял всех, всех своих славных круглых дружков, красненьких, и беленьких, и даже одного желтого — пропил все, что у меня было… хоть было-то совсем немного. А заведутся еще — и их пропью. Жалеть тут не о чем. Эти друзья мне не верны и никогда не будут… А ты кто таков? — вдруг спросил он, остановив взгляд на Ренье.

Вместо ответа пикардиец вытянул вперед руку и провел пальцами по ладони до запястья. Симон де Врис сплюнул:

— Не тычь в меня своими лапами. У тебя, чертов брат, язык отсох, что ли? Отвечай, как человек, или убирайся обратно в ад, откуда ты явился…

— Хорошо же тебе выполоскало мозги, — заметил Ренье. — И память отшибло, как я погляжу. Ну же, вспоминай: я — Ренье де Брие, два года мы с тобой качались в одной лодке.

— А! — завопил вдруг Симон. — Я вспомнил, чертов брат! Ты — мертвец, потопивший наш корабль! С того света ты явился по мою душу? Тьфу-тьфу, святой Квентин, защити от зла! Оставь меня, дух нечистый! — Он рванулся прочь, но, запутавшись в собственных ногах, во весь рост растянулся на земле.

Ренье поднял его за шиворот и перекинул через плечо, словно мешок с трухой. Пьянчужка дернулся раз или два, потом глаза у него закатились, руки и ноги обвисли, и весь он обмяк, а Ренье, грузно печатая шаг, понес его к дому. Служанка открыла дверь сразу, и ее пышная грудь затряслась от еле сдерживаемого смеха:

— Говорила же, господин бакалавр вернется. И до утра ждать не пришлось.

— Verum, голубушка. А теперь покажи-ка, где ночует господин бакалавр, да принеси ведро воды. И больше я тебя не потревожу.

— А хоть бы и потревожили, — хихикнула она, искоса поглядев на него. — Я ведь не из тех, кто без дела мнет подушку.

Ренье шлепнул ее по выцветшей юбке:

— Веди, красотка. Будет время и для ночных песен, а сейчас помоги сгрузить этот дырявый бурдюк, пока его содержимое не изгадило мне одежду.

Продолжая хихикать, девица стала подниматься по лестнице, а Ренье с его ношей шел следом. Она распахнула перед ними чердачную дверь и убежала, на прощанье обласкав пикардийца улыбкой и взглядом.

Внутри все было заставлено разным хламом едва ли не под самую крышу: дырявые сундуки, стол без ножки, стулья, старая жаровня, корзины с торчащими прутьями, разбитые или треснувшие горшки — все было свалено, как попало, и заляпано птичьим пометом. Наверху на темных стропилах сидели важные голуби и, курлыча, раздували сизые зобы. У окна стояла низкая дубовая подставка для книг и валялись покрытые пылью бутылки. Тут же в углу лежал продавленный тюфяк, на который пикардиец свалил свою храпящую ношу.

— Кто назвал эту конуру убежищем астролога, пусть подавится собственными зубами, — брезгливо отряхнувшись, пробормотал он. — Однако до утра толку от пьянчуги не будет. Бог знает, будет ли толк вообще… Дьявол привел меня в эту дыру! Похоже, мой друг Симон теперь видит звезды только на дне стакана. Если окажется, что все напрасно, я вывешу его за ноги в окно — там ему самое место.