— Ты и меня утопишь? — дрожа, спросил Стеф.

— Ничего твоему дружку не сделается. Он плавает, как бочка с ворванью, — ответил пикардиец. — Что до тебя, приятель, я не стану брать греха на душу, но тронешь меня еще раз, раздавлю тебе руку — ни один лекарь не соберет.

— Вчера ты не был таким гордым, когда просил у нас хлеба! — крикнул антверпенец.

— Твой хлеб не стоил моей гордости, вот я и решил вернуть ее себе. — Ренье швырнул ему медяк.

Ноги у мошенника разъехались, и он окунулся по самую макушку.

Послышался плеск воды и скрип уключин, и из тумана показалась медленно плывущая лодка. Угрюмый перевозчик едва удостоил взглядом двоих, барахтающихся в прибрежной тине; монета, протянутая Ренье, и вовсе сделала его слепым.

Переправившись через Шельду, пикардиец зашагал к Алсту, крупному городу в миле от границы с Брабантом.

Дорогу развезло, и ноги пикардийца тонули в грязи. Над затопленными полями стояла свинцовая мгла, и крестьянские дворы были безмолвны, точно все вымерли. На обочине Ренье увидел раздутый лошадиный труп — стаи ворон и грачей с хриплыми криками кружились над ним, точно черные вихри, а бродячие псы, огрызаясь, делили падаль.

Ренье поднялся на холм и увидел Алст и реку Дендер, за которой была уже земля Брабантская.

От города навстречу пикардийцу двигался большой отряд. Впереди были латники на крепких германских лошадях под стегаными чепраками; за ними — всадники в легких кольчугах и кирасах, вооруженные короткими пиками. Следом шагали копейщики в толстых жаках из провощенного холста, арбалетчики и куливринеры в сопровождении музыкантов. Гулко выстукивали барабаны, пронзительно свистели флейты. Плыли над землей красно-желтые знамена с гербами дома Ла Марк и герцогства Клеве.

Во главе отряда на рыжем испанском жеребце ехал человек. Двое слуг держали над ним балдахин с золотыми кистями; молодой оруженосец вез его шлем и копье. Поверх чеканной кирасы на нем был бархатный плащ, подбитый горностаем, такой длинный, что его полы закрывали задние ноги коня до самых бабок. Из-под круглой парчовой шляпы ниспадали темные волнистые волосы, обрамляя вытянутое лицо с маленьким ртом, тонким длинным носом и глазами навыкате. Всадник смотрел прямо перед собой, чуть прикрыв тяжелые веки, и казался погруженным в глубокую задумчивость.

Это был Филипп Клевский, адмирал Нидерландов, направлявшийся в Гент, чтобы вести переговоры с магистратом: ему был дан приказ не допускать новых волнений в городе. Говорили, что он, как и его отец, сеньор де Равенстейн, поддерживает притязания французского короля и готов передать тому графства Геннегау и Намюр со всеми бургундскими подданными, говорящими по-французски. Подобные слухи возбуждали немалые подозрения у австрийца, всегда бывшего в неладах с Клевским домом; но до сих пор адмирал не давал повода усомниться в своей верности.

С вершины холма Ренье проводил отряд взглядом, потом направился к Алсту. На сердце у него стало тревожно. Он попытался выбросить из головы эту мимолетную встречу, но тщетно: словно ледяная рука легла ему на грудь, и ее холод надолго отпечатался в душе.

В Алсте четыре брата Ионсена были повешены за то, что убивали немецких солдат, мародерствовавших в окрестностях города. Со связанными руками и петлями на шеях братьев провели по улицам, и на каждом перекрестке глашатай объявлял их вину и вынесенный им приговор.

А люди говорили, что вешать нужно не их, а проклятых имперцев, налетевших на страну, будто воронье, и до костей обглодавших ее израненное тело.

И Ренье покинул Алст с еще более тяжелым сердцем.

В то время как он шагал напрямик по раскисшим от дождей полям, другой человек месил грязь на безлюдной тропе, приближаясь к Лёвену с противоположной стороны. Он не был похож ни на паломника, ни на бродягу. Одежда на нем была простая, поношенная, коричневый плащ из толстого сукна потемнел и разбух от воды, с низко опущенного капюшона капало.

Под вечер, усталый и продрогший, он добрел до местечка Бирбек. Некогда это была богатая деревня, на всю округу славившаяся отменным темным пивом, которое подавали в трактире «Котел и кружка». Ныне многие дома стояли пустыми, а пивоварня — заброшенной. У трактира путник увидел безногого оборванца, рывшегося в мусорной куче, точно пес. Из жалости он бросил ему монету, и та упала в грязь. С ворчанием нищий выбрался из своей кучи, ловко перебирая пальцами, выудил подачку и мигом спрятал за щеку. Распухшее лицо перекосила щербатая ухмылка.

— Добрый господин… — пробормотал он, пытаясь заползти обратно. От его культей в заскорузлых, кишащих червями тряпках шел тошнотворный запах, перебивавший вонь отбросов.

Перешагнув через них, путник вошел в трактир.

Внутри было темно, точно в пещере: пол покрывал размокший, смешанный с грязью тростник, по которому безбоязненно шныряли крысы. Два человека сидели в углу с кружками, еще один спал у стены, подложив под голову колпак. Хозяйка, жирная, неопрятная баба, стояла у очага, с подозрением разглядывая гостя. В одной руке она держала свечу, в другой — большую, стреляющую жиром сковороду.

— Что угодно господину? — спросила она, наконец.

— Кружку воды, — ответил путник.

— Воды? — переспросила хозяйка. — Мы воды не подаем. Если господин хочет напиться, я дам ему пива — отменного пива, клянусь своей утробой, а нет — пусть встанет на улице да откроет рот пошире. Будет ему вода.

— Дай мне пива и хлеба, — сказал гость.

Однако ни к тому, ни к другому он не притронулся.

— Найдется у тебя комната, где можно переночевать?

— Сначала заплати за то, что взял, — ответила хозяйка.

При виде серебряной монеты ее заплывшие глаза заблестели.

— Ах, господин желает остаться на ночь? — угодливо произнесла она, наклоняясь и обдавая гостя едким запахом пота. — У меня есть хорошая комната наверху. Хорошая комната, теплая и сухая! Господа ученые богословы, едущие в Лёвен и обратно, всегда там останавливаются. Вы тоже из них и, видать, направляетесь прямиком в Лёвен?

Он не ответил.

Хозяйка оставила его и вернулась к очагу, но и оттуда продолжала сверлить взглядом странного гостя. Чем дальше, тем чуднее он ей казался. Он, видно, был еще молод, гибок телом, его движения оставались легкими, несмотря на усталость. Ей хотелось рассмотреть его лицо, но он не снял капюшона и сидел с опущенной головой, о чем-то глубоко задумавшись.

Наконец он попросил показать ему комнату, и хозяйка отвела его наверх по узкой скрипучей лестнице с расшатанными ступенями. У двери женщина замешкалась, передавая гостю свечу; он протянул руку, и тусклый свет упал на его кисть, желтую и когтистую, как птичья лапа. Пальцы на ней были искривлены и покрыты шрамами: три из пяти высохли до кости и были неподвижны, подсвечник он взял двумя. Не удержавшись, хозяйка бросила пристальный взгляд на его лицо и отшатнулась — ей вдруг почудилось, что перед ней стоит мертвец.

Затрясшись всем телом, трактирщица перекрестилась и поспешила вниз, не дожидаясь, пока гость захлопнет дверь у нее перед носом.

— Дева Мария, матерь Божья! — Дрожащими руками она нащупала в кармане серебряный флорин и, тщательно осмотрев его и попробовав на зуб, немного успокоилась. Во всяком случае, монета была самой настоящей. Но страх заставил ее полночи провести без сна: прислушиваясь к звукам наверху, она досаждала святым, моля оградить от ее дом напасти.

Но наверху было тихо.

Стоя у открытого окна, странный гость вглядывался в затянутое тучами небо. Ветер негромко хлопал ставнями и бросал ему в лицо холодные капли с карниза.

— Дождь… — говорил себе путник. — Разверзлись хляби небесные… После больших дождей из земли выходит flos coeli, небесный цветок, универсальная манна, из которой получают истинный источник, растворяющий золото. Роса, выпавшая в канун Вознесения, обладает более чудесными свойствами. Планеты сходятся, чтобы насытить ее своим влиянием, и именно в ней следует искать Spiritus Mundi. Об этом следует думать, лишь об этом… Господи, помоги мне!