— Испытайте меня, ваше преосвященство, — сказал пикардиец.

— Пусть явят себя в деле, — лукаво добавил астролог.

— Это разумно, — согласился Якоб де Круа. — Что ты предлагаешь?

— Мне, — сказал астролог, — мало сведущему в алхимии, известно, что создание магистерия обычным порядком требует значительных усилий и времени. Самый малый срок, о котором упоминают в книгах, составляет сорок дней. Однако я слышал, что существует другой путь, более короткий — он занимает дней семь или восемь, но куда опаснее для герметика и требует изрядного умения. Так ли это?

— Так и есть, — ответил Ренье. — Этот путь называют «сухим», поскольку Делание совершается не в философским яйце, а в тигле на открытом огне. Однако, — прибавил он со вздохом, — таким путем возможно лишь создание малого магистерия, который именуют еще «белым королем». Он белит, а не желтит металлы.

А Андреас все это время смотрел в пол и молчал. Астролог спросил его:

— Это правда?

И он ответил:

— Если «белого короля» насыпать на свинцовую пластину, а затем расплавить, то пластина станет серебряной. Изготовить его можно «сухим» путем.

— И ты берешься сделать это за восемь дней?

— С Божьей помощью я сделаю это, — сказал Андреас. И такая уверенность прозвучала в его голосе, что все, не исключая Ренье, поглядели на философа в изумлении.

Но епископ остался доволен ответом.

— Да будет так, — сказал он. — Мы не числим за собой греха алчности и назначаем вам испытание лишь для того, чтобы доказать вашу честность. Именем Господа клянусь, если докажете свое искусство, получите наше покровительство. Но за обман с вами поступят по закону: мошенников и проходимцев ждет позолоченная виселица. Идите же и трудитесь усердно — мой слуга даст вам все необходимое для работы и будет наблюдать за вами. Через восемь дней мы встретимся вновь, но до той поры я не желаю ни видеть, ни слышать вас. И ни одна душа во дворце не должна знать о ваших делах.

Он величаво кивнул им и ушел, так же как явился. А астролог погасил свечи и вывел их наружу.

Улучив момент, Ренье шепнул другу:

— Не тревожься, брат. — Он указал на астролога и добавил: — Я буду не я, если не намотаю эту гадюку на кулак.

— Я тревожусь не о себе, а об учителе, — ответил философ. — Хорошо, что ты не назвал его. Думаю, нам и дальше следует хранить его присутствие в тайне.

— Об этом я позабочусь, — сказал пикардиец.

Теперь их отвели в северное крыло, занятое епископом Камбре и его свитой. Комната астролога находилась под самой крышей, вдали от любопытных глаз; небольшое помещение рядом с ней надлежало превратить в алхимическую лабораторию. Попасть сюда можно было только по лестнице, ведущей к личной епископской молельне, но никто, кроме астролога и его слуги, в эту часть дворца не заглядывал.

Тесная каморка с трудом вместила все необходимое для делания. Даже в полдень свет едва просачивался сквозь узкие, как бойницы, окошки; зато сквозняки вольготно гуляли из угла в угол. Однако здесь была печь — Андреас осмотрел ее снаружи и изнутри и вполне удовлетворился увиденным. Инструменты и материалы он получил без промедления. Астролог скрывал злость и держался любезно с ним и с Ренье; в его отсутствие слуга, угрюмый голландец, должен был помогать им во всем. Но пикардиец заметил, что он также приставлен следить за каждым их шагом.

Желая проверить догадку, Ренье спустился в сад и стал прохаживаться по дорожкам. И, правда, скоро он увидел голландца, наблюдавшего за ним из галереи.

Тут он услышал, как нежный голос окликает его, и увидел белую ручку, машущую ему из-за шпалеры. Он хотел поймать игривую длань и увидел Бриме де Меген. Сквозь решетку она сделала ему знак и скользнула дальше в густую тень шпалер, где их не могли увидеть. Там она бросилась ему на шею.

— Вот и ты, — прошептала она, жадно целуя его. — Я знала, что увижу тебя снова.

Ренье прижал ее к себе и ощутил жар женского тела даже сквозь одежду.

— Ты скучала по мне? — шепнул он между поцелуями.

— А ты по мне? — спросила она. Ренье усмехнулся, и Бриме высвободилась из объятий в притворном гневе.

— Не так уж сильно, я погляжу, — сказала она, надув губы. — На мое счастье, здесь столько видных кавалеров, что я тебя почти забыла.

— Значит, никаких молитв и розог в придачу? — спросил пикардиец, вновь привлекая ее к себе. — Не клетка, а райский сад?

— И даже змей тут как тут, — шепнула Бриме.

И они вновь стали целоваться, пока у обоих не перехватило дыхание. Потом Ренье сказал:

— Во дворце трудно остаться незамеченными…

— Это правда, — вздохнула Бриме. — Здесь столько глаз — фрейлины герцогини следят друг за другом, как ревнивые кошки. Я едва улучила момент, чтобы тебя обнять, а теперь не могу разнять рук — ведь нам не скоро удастся побыть вдвоем.

— А у меня свой надзиратель, — сказал Ренье и показал на голландца, который торчал в галерее, как пень: — Я задолжал хозяину, и теперь слуга караулит каждый мой шаг.

Бриме поглядела на него лукаво.

— И не напрасно. Ведь ты сбежишь, лишь только представиться случай…

— Не уйду, даже если меня начнут гнать взашей, — со значением ответил пикардиец. — Разве что выберусь ненадолго в бегинаж, но вернусь так скоро, что ты и глазом моргнуть не успеешь.

— Что за дело у тебя в бегинаже? — спросила Бриме ревниво. Он рассказал, и она воскликнула:

— А ведь это и есть случай, удобный нам обоим! Герцогиня покровительствует бегинкам: раз или два в неделю в общину посылают девушек раздавать милостыню от ее имени. Я попрошусь сегодня сама, и поеду в закрытых носилках; а ты спрячешься в них, и никто тебя не увидит.

— Прелесть моя! — расхохотался Ренье. — Да ты и дьявола обведешь вокруг пальца!

Бриме шлепнула его по губам.

— Не богохульствуй. Нам, женщинам, хитрости дозволительны, ведь мы не столь умны, как мужчины.

Но, говоря так, она смеялась, и Ренье тоже. Потом они поцеловались еще раз десять или двадцать и расстались. А пикардиец позвал Стефа и велел ему найти для голландца дело. Мошенник не подвел, и случилось так, как сказала Бриме. И по дороге к бегинажу пикардиец на радостях измял ей платье. Но недовольной она не осталась.

Явившись к госпоже Хеди, Ренье отдал ей три серебряные марки. Весьма довольная бегинка поведала ему о том, как Виллем Руфус провел ночь, а потом проводила его в пристройку и оставила там со стариком.

Виллем Руфус спал, и Ренье сел в стороне, чтобы его не тревожить.

На философе была чистая рубашка, под ним — свежие простыни, и тюфяк взбит, как следует. Но лицо его стало таким, что сердце у Ренье екнуло: это было уже не лицо, а изжелта-бледная восковая маска, с коричневыми пятнами старости на лбу и щеках, с набрякшими синеватыми веками, с заострившимися, как у мертвеца, чертами, с запавшим подбородком и зубами, косо торчавшими из приоткрытого рта. Прежде столь мягкое и добродушное, оно выглядело теперь совсем иначе: в нем проступило что-то непримиримое, жестокое, отталкивающее и одновременно столь жалкое, что пикардиец невольно отвел глаза.

Ему захотелось уйти, и он встал, но тут же опустился обратно. Жалость и отвращение накатывали на него поочередно; и то, и другое шло из самой глубины души. Он подумал, что есть смысл в том, чтобы умереть молодым — ведь смерть не так жестока, как старость, она разрушает, но не обезображивает. Самое прекрасное тело старость превращает в кусок гниющего мяса; не освобождая души, разъедает плоть и выпускает наружу все самое гнусное и уродливое. И печать смерти на лице дряхлого старика выглядит вдвойне отвратительней. Думая об этом, пикардиец впервые устыдился своих чувств. Но поделать с ними он ничего не мог.

Наконец Виллем зашевелился и открыл глаза. Поначалу он водил ими вокруг, точно слепой, потом его взгляд прояснился.

— Христос с тобой, юноша, — сказал он рассеянно. — Скажи, утро сейчас или вечер?

— Ближе к вечеру, мэтр, чем к утру, — заметил пикардиец.