— Давно ты в Лёвене? — спросил пикардиец.

— С начала Великого Поста.

— Раньше ты говорил, что никогда не вернешься в Нидерланды.

— Правда, — сказал Андреас. — И я так думал.

— Зачем же ты вернулся?

Андреас не ответил и повернулся, чтобы уйти. Ренье схватил его за плечо.

— Постой, куда ты идешь?

— Я слышу шаги.

— Это сторож обходит кладбище. Не уходи, брат, постой! Откуда ты здесь? Что привело тебя в Лёвен?

— Уже поздно. Отложим разговор для другой минуты.

— Когда-то мы могли говорить ночь напролет. Смотри, брат Андреас, у меня фляжка, а в ней достаточно вина — оно горчит от пряностей, но согревает лучше всякого другого. Найдем себе местечко в тиши склепа и наговоримся всласть — мертвецы нам не помешают.

— Час поздний, — повторил Андреас. — В городе неспокойно. Не хочу, чтобы стражники приняли нас за бродяг или, того хуже, за смутьянов.

— Однако ты пришел сюда в этот час, — возразил Ренье. — Зачем?

Андреас молчал, и пикардиец решил, что ответа не услышит. Но тот вдруг заговорил:

— Помнишь, как много лет назад мы стояли здесь вдвоем, и ты сказал, что по смерти тебя страшит не суд Божий и не ад, а вечная жизнь? Ибо человек, уходя в мир иной, утрачивает все вожделения, весь разум, всякую форму. А что есть такая жизнь, как не смерть — вечная смерть в безвидной, безвестной пустоте? И сказал ты, что вечная жизнь хороша лишь в этом бренном мире, если зубы могут жевать, а уши слышат плеск вина в кружке. И ты засмеялся тогда, и я вслед за тобой. Помнишь?

— Нет, — ответил Ренье. — Но нахожу, что сказано верно.

— Опять смеешься. Значит, ты еще жив.

— Так ведь и ты пока не помер, — сказал Ренье и вздрогнул, потому что Андреас дотронулся до него холодной, как лед, рукой.

— Человек, умирая телесно, становится неспособен к движению, — тихо произнес он. — Но его душа не теряет этого свойства. А если душа не способна нести пред людьми свое действие и свой образ — что можно сказать о ней? Она мертва, и человек мертв, хотя его тело еще движется и дышит.

Ренье схватил его за руку.

— Пойдем отсюда, брат, — сказал он. — Ты продрог, это место погружает тебя в меланхолию. Пойдем в трактир к жаркому камельку, жирному мясу, сладкому вину. Тело отогреется, и душа оживет. Немцы говорят: geteilter Schmerz ist halber, geteilter Freude ist doppelte Freude — разделенная печаль — полпечали, разделенная радость — двойная радость. Повеселимся, как в прежние времена!

— Ступай один, — ответил Андреас.

— Мы не виделись много лет. Неужели ты так и уйдешь? — печально спросил Ренье.

— Сейчас каждому лучше будет отправиться своей дорогой. Но, если хочешь, мы можем встретиться завтра — после полудня мой учитель читает в коллегии Святого Духа. И я буду там.

И он, словно тень, растворился в темноте.

На следующий день Ренье пришел на улицу Намсестрат, где напротив нового здания коллегии с открытой галереей вдоль нижнего этажа находился дощатый помост.

На помост стоял деревянный пюпитр, рядом с ним — табурет. Место чтеца мог занять любой, обученный грамоте, — таковую милость попечительский совет коллегии оказывал беднейшим. Чтения случались в воскресения и в праздники, реже в другие дни с часу до трех пополудни; слушатели, будь то школяры или горожане, вознаграждали чтеца, бросая монеты в приколоченный к помосту ящик. Если чтец был молод, хорош собой и речист, горожане, а в особенности горожанки, окружали помост плотной толпой, и можно было рассчитывать на хорошую выручку.

Но половину сбора совет забирал себе.

В этот день читал старик — тучный, отдышливый немец, с волосами, будто белый гусиный пух, торчавшими из-под старого берета. Кутаясь в поношенный упелянд, он подслеповато щурил блекло-голубые глаза и водил пухлым пальцем по строкам. Рука его дрожала, голос звучал глухо, вдобавок старик шепелявил и часто прерывался, чтобы оттереть слюну с бледных вывернутых губ. Однако при этом вид у него был кроткий и добродушный, и поневоле внушал почтение. Старик читал из «Подражания Христу» Фомы Кемпийского, и собравшиеся у помоста люди слушали с подобающим вниманием.

В тени галереи Ренье разглядел Андреаса. Но неподалеку он увидел и Якоба ван Ауденарде, беседующего с монахом-доминикацем: субдиакон стоял спиной к чтецу, но пикардиец заметил, что он то и дело оглядывается на него исподтишка.

Несколько человек протолкались совсем близко к помосту. Поначалу они стояли тихо, делая вид, что слушают чтеца, потом стали подмигивать друг другу. Двое из них были обряжены в коричневые школярские мантии, но ни книг, ни грифельных досок в руках; остальные и вовсе выглядели оборванцами, и от всех несло прокисшим пивом.

— Ты понял хоть слово из того, что он читает, братец Вим? — спросил первый, со щеками красными и лоснящимися, словно яблочная кожура.

— Ни словечка, братец Кобус, ни единого словечка не понял, — ответил второй, что в школярском плаще, и краснощекий с охотой подхватил:

— Да разве поймешь, что шипит этот немецкий гусак? У него рот забит бобовой кашей. Сначала пусть выплюнет, а потом берется читать! Эти немцы полагают, будто им позволено поганить святые книги. Да за такое чтение он попадет в ад!

— Не кашей, а свиными сардельками, — возразил еще один оборванец, указывая на ниточку слюны, повисшую на губах чтеца. — Видишь, хвост еще торчит у него изо рта?

— Крысиный хвост! — захохотал краснощекий. — Я слышал, немцы во Фландрии сожрали все, что могли, и даже крыс!

Он толкнул Ренье, другой наступил на ногу горожанину, стоявшему рядом.

— Эй, печеная харя, прикрой-ка пасть, — сказал пикардиец, возвращая тычок.

— Тебе-то что? — огрызнулся оборванец.

— А то, что из пасти у тебя несет хуже, чем из крысиной норы, — сказал Ренье. Краснощекий замахнулся, но пикардиец перехватил его руку и стиснул, так что тот побелел от боли. — Вякни еще, и я скормлю твой жирный язык крысам. Забирай своих дружков, и проваливайте подобру-поздорову.

Но те, что были в школярских плащах, вместе с другими оборванцами окружили помост и стали ухать и завывать, словно стадо чертей. Горожане молча смотрели на это безобразие, и никто не хотел вмешиваться. Ренье оглянулся: доминиканец ушел, а Якоб ван Ауденарде все так же стоял спиной к помосту.

Старик продолжал читать, не замечая происходящего вокруг. В него швырнули грязью. Полная женщина в высоком чепце ахнула, и слушатели — горожане, школяры, и все, кто тут был — зашумели, заволновались, а оборванцы заулюлюкали громче прежнего. Рядом с чтецом возник Андреас и что-то произнес ему на ухо. Старик оторвался от книги, моргая и оттирая слезящиеся глаза; при виде беснующихся горлопанов на его лице отразилось удивление, но не страх. Андреас помог ему встать. Старик поднял дрожащую руку. Его взгляд переходил с лица на лицо, понемногу задерживаясь на каждом; он как будто желал разглядеть что-то скрытое за багровыми от крика рожами, за безобразно раззявленными ртами, за глазами, выпученными от страха или сощуренными от злости. Дважды он принимался говорить, обращаясь к людям, но его слова неизменно заглушались зачинщиками.

Наконец старик сдался. Андреас повел его с помоста, заботливо поддерживая под руку. У лестницы им загородили дорогу. Комок грязи ударил Андреаса в плечо; еще один, метко пущенный, сбил берет со старика.

— Добрые люди, — произнес чтец, — если вам не угодно видеть меня и слышать мой голос, позвольте мне уйти миром.

Но оборванцы смеялись над ним и корчили рожи.

— Ишь ты, как запел! — кричали они. — Не так поют немцы, когда врываются во фламандские города и деревни. Не так они пели, когда шли к Брюгге за своим запевалой-императором. Они говорят: если проткнуть живот фламандцу, он засвистит, как флейта, брабантцу — загудит, словно дудка, а голландцу — заревет, точно волынка. А если немцу брюхо вспороть, так он не засвистит, не заревет и не завоет! Зазвенит он, вот что он сделает! Зазвенит, как весенний ручей, когда из него потечет награбленное золото! Может, и этого ткнуть? Ткни его, братец Вим! Пусть отсыплет нам на выпивку. У него жирное брюхо, хватит на всех!