5. Особенность музеев в России (в частности, национальных художественных хранилищ — Третьяковской галереи, Русского музея, региональных институций по их образу и подобию), как мне представляется, состоит в том, что и верховная коллективная идентичность общего «мы», и производная от нее, по российским порядкам, индивидуальная идентичность всегда подчиненного, неполноправного, частного «я» постоянно и неустранимо проблематичны. Это свойство — приходится сказать о нем совсем кратко — тех обществ, которые оказались эпигональными по отношению к «центрам модернизации»; добавлю, что применительно к ним социологи, беря за мысленный образец ту программу «культуры», которая исторически сложилась в европейских обществах модерна, говорят о «периферийных» или «гибридных» культурах[680]. Учет данного обстоятельства понуждает задуматься о новой концепции музея и экспозиций в нем. В частности, особое значение приобретают в таких условиях конструкция и значение прошлого, границы ичужого; это последнее бриколажем проблематизирует «свое» как особое, особенное, отличное от других и для них закрытое. Инстанции и символы удостоверения «я/мы» в современной России — ограничусь сейчас тем, что знаю как социолог-эмпирик, — вынесены исключительно в прошлое и вовне, за смысловой рубеж; отсюда целостный и гипертрофированный в его значимости образ Запада, связанная с ним концепция Востока, «евразийства» и проч. Многомерная оптика экспозиции в подобном социально-историческом контексте должна была бы так или иначе символически представлять двойное сознание — чувство зависимости от «другого» и попытки ускользания от него (неприсутствия, выпадения из ситуации); невозможность фиксации образа «я/мы» (поэтому «нас», говоря тютчевскими словами, «не понять» и «не измерить»), а потому неспособность принятия и невозможность вменения ответственности за окружающее (напомню конструкцию «алиби», о которой в ином смысле упоминалось выше); соединение пассивности и лукавства (отсюда значение всего бокового, «второго», потайного). Концепт цивилизации работает в российских условиях лучше понятия культуры еще и потому, что программы культуры и антропологии субъективности в России не было. Здесь частично (на манер «культа карго», известного современным этнологам[681]) усваивались наиболее броские символы Запада, особенно — все относящееся в широком смысле слова к «технике». Но при этом они переозначивались и переосмыслялись как культурные блага, а затем, соответственно, либо вводились в режим малодоступного, но этим и притягательного дефицита, либо, напротив, массовизировались, стандартизировались как всеобщие, обычные, ценностно не отмеченные.

6. Я хочу сказать, что проблемой для выставки и музея, как их предложено здесь понимать, становится сама роль зрителя в России (именно зрителя, а не участника) — рассеянного и, вместе с тем, неотрывного созерцателя политики, социальной жизни, истории, спорта, церковного ритуала и проч. С середины 1990-х, а особенно с начала 2000-х гг. социологи стали все чаще говорить о России как «обществе зрителей»[682]. Мне кажется, стоило бы попробовать смоделировать такого зрителя и работать с этим образом, точнее — семейством образов. В него вошли бы, допустим, «неуч», который не знает и не помнит, аналог «затрудняющихся с ответом» при массовых социологических опросах; провинциал в столице, который хочет «приобщиться»; раздраженный русофил-ксенофоб; избалованный знаток; ненасытный модник; нувориш, которому нужна «старина», «чтоб красиво»; турист-иностранец и т. д. Подобные задачи, на мой взгляд, не отменяют классического музея-архива (в культуре, видимо, вообще ничто не вычеркивается полностью и насовсем), а усложняют его функциональную конструкцию. Он становится многосоставным и подвижным пространством, где над элементами постоянной исторической экспозиции условного целого надстраиваются по-другому организованные пространства локального и частного — иные визуальные среды, оптические устройства с иными экскурсионными стратегиями, иными режимами смотрения.

7. С другой стороны, проблемой и объектами репрезентации, ее определяющей смысловой конструкцией должны были бы стать сегодня такие феномены основополагающего для советской и постсоветской России тоталитарного опыта, как анонимное насилие и коллективная травма; периферийность (провинциальность, окраинность) и бедность; формы принудительной совместности (начиная с коммуналок и включая, по терминологии Ирвина Гофмана, «узилища»[683]), как и порожденное ими неприятие «другого», в том числе — этнических «других»; униженность и автовиктимизация; привычка и чрезвычайность как два взаимосвязанных измерения коллективной жизни; страх как смысловой горизонт общего существования; невозможность субъективного и интимного, умолчание и безъязычие (немота); историческая лакуна (пропуск, вымарка) и забвение; цивилизация как палимпсест; «работа траура» и «памятники отсутствию». Отсюда — уже иная, в сравнении с упомянутым выше пассивно-адаптирующимся зрителем-созерцателем или зевакой, функциональная конструкция зрителя как (возможного) свидетеля[684]. Организованные в расчете на него музей и выставка очерчивали бы имеющиеся либо отсутствующие в сегодняшнем российском обществе возможности и границы свидетельствования, равно как и способности освоения (или практики отторжения) чужих свидетельств, самого взгляда «других».

1. Чаще всего истоки физической культуры и спорта, спортивных состязаний и проч. относят к глубокой архаике традиционных обществ, будь то в Египте, Месопотамии или Греции[686]. При этом узколокальный и доисторический по своей природе материал, включая антропологию и географию, последовательно и, как правило, бесконтрольно универсализируется, осовременивается, так что в нем легко усматривают привычное, знакомое и известное по нынешнему дню. Я бы предложил совершенно другой ход мысли: включить спортивное, то есть универсально-достижительское, инструментальное отношение к телу и публичную состязательную демонстрацию соответствующих результатов, индивидуальных и коллективных, любительских и профессиональных, в рамки социальной истории современных обществ и социологии модерной культуры. Иными словами, не возводить их к гомеровским схваткам племенных вождей, Олимпийским культовым играм в честь высших богов или к средневековым ристалищам рыцарства, а связать с модернизацией, индустриализацией, урбанизацией европейских обществ, со становлением национального государства и национальной культуры (выработкой и поддержанием системы символов национальной идентичности), а далее — с переходом Запада к массовому обществу, цивилизации досуга, обществу глобальных зрелищ и проч. Это, соответственно, ограничивает как будто повсеместные, вечные феномены спорта и, шире, культа тела вполне определенными, достаточно узкими историческими рамками, что фактически повторяет тот историзирующий и социологизирующий ход, который был в свое время с достаточным успехом предпринят — или который целесообразно было предпринять — для понятий «культура», «литература» и близких к ним («нация», «история» и т. п.).

2. В качестве основных, решающих и социологически значимых перемен, характеризующих современный спорт — спорт, практикуемый в современном обществе и в модерную эпоху, — по сравнению с архаическими, закрытыми, традиционными сообществами и их ритуально-культовым обиходом, с демонстративно-символическими практиками привилегированных высших слоев сословно-иерархического социума и проч., я бы выделил следующие: