В этом плане постоянное появление в сегодняшней России кандидатов на роль лидеров и экспертов («самозванцев» или «самоназначенцев») без формирования автономных и полноправных элит и при крайней рыхлости, социальной слабости, неавторитетности экспертного сообщества в целом коррелирует с атомизированным и преимущественно зрительским характером сегодняшнего российского социума. Не зря социологи называют его «обществом зрителей».

7. Третий аспект перемен последнего пятнадцати-двадцатилетия, особенно существенный для оценки нынешней ситуации в чтении, а главное — ее перспектив, состоит в уже упоминавшемся сокращении пространства обобщенных символов и образцов, крайней слабости интеллектуальной работы по их созданию, осмыслению, распространению при, напротив, как говорилось, расширении унифицирующего воздействия символики всеобщего как «нашего особого», с одной стороны, и принадлежности к кружкам «своих» — с другой. Советская и постсоветская интеллигенция не справилась и не могла справиться с задачей выработки общего смыслового мира, генерализированных идей, символов, языка для российского социума, для разных групп и слоев населения страны. Ее не раз продемонстрированное недоверие и даже презрение к сложности («читатель не поймет») фактически означают исключение из интеллигентского кругозора множества разнообразных и значимых «других», в особенности — фигур и образцов культурного авангарда, но, вместе с тем, и «массы» в ее реальном многообразии. А отсюда следует и дефицит генерализованных идей, понятий, символов в языке интеллигенции, который упоминался выше.

На материале недавней российской истории и истории культуры можно, видимо, говорить о своего рода новом «восстании масс», но в характерных для России формах пассивного массового сопротивления переменам и вместе с тем вынужденной, затяжной адаптации масс к ним. Не зря фазы социального подъема и, прежде всего, нарастающей общественной и культурной активности на групповом уровне, в том числе — политической активизации различных групп, сопровождаются умножением числа и ростом тиражей «толстых» журналов (такой журнал — орган группы, обращающейся к другим группам). Нарастание же пассивности, провал элитных групп и ближайших к ним слоев, которые должны были подхватывать идущий от элит импульс перемен, сопровождаются массовизацией вкусов, усилением спектакулярности в публичной жизни, досуговых занятиях. Причем визуализация коммуникаций в обществе соединяется при этом с такими изменениями, как нарастающая установка широкой публики именно на развлечение, ощутимая феминизация моды, омоложение вкусов.

В этом смысле период групповой активности и попыток институционального строительства сверху, скажем, на рубеже 1980–1990-х гг. сменился в России за последовавшие 15–20 лет фазой понижающей адаптации «рассеянной массы» населения к status quo и массовой установкой на символическую идеализацию и компенсацию ностальгически вспоминаемых утрат доперестроечного времени («брежневской эпохи», «России, которую мы потеряли», «великой державы», «особого пути», «особого характера русского человека» и т. п.). В экономической обстановке 90-х гг. немаловажным для телевизации массового досуга было, добавлю, и то обстоятельство, что домашний «спектакль» на телеэкране — развлечение, самое дешевое по денежным затратам и технически, равно как и семиотически, наиболее доступное «всем».

8. Подытоживая, можно сказать, что на попытки инициированных «сверху» политических и социально-экономических реформ конца 1980-х — начала 1990-х гг. подточенный и неоформленный, не скованный уже ни властью, ни идеологией позднесоветский социум ответил серией кризисов.

На уровне массового существования и в формах массового сознания назову из них следующие:

— кризис структурности (дифференциации);

— кризис авторитетности (институтов, элит, влиятельных фигур, знания в целом, особенно специализированного научного знания при одновременном росте значимости разного рода «верований»);

— кризис доверия (другим людям и каким бы то ни было институтам, особенно — новым, современным, «открытым», демократическим);

— кризис коммуникаций (сокращение и упразднение практически всех «внешних» связей, редукция общения в большинстве к узким кругам «своих»).

В собственно интеллектуальном сообществе, явно теряющем свой общественный и культурный авторитет, но не приобретшем социальной (институциональной) автономии, эти процессы сопровождались

— кризисом рефлексии и аналитики (иначе говоря, теории и критики).

Наконец, в массовых институтах социума развивается

— глубокий кризис репродуктивных систем (прежде всего — школы, библиотеки).

В этих условиях преобладающая часть населения перешла на самые распространенные, финансово, технически и семиотически доступные, трафаретные образцы массовой культуры — как словесной, так и (по преимуществу) аудиовизуальной. Из нынешнего дня можно сказать, что проблема, условно говоря, «переходного периода» конца 1980-х — первой половины 1990-х гг. состояла в соединении

— символов новой макросоциальной (национальной, религиозной) и половозрастной, семейной родовой идентичности россиян;

— значений «Запада», открытого мира и России, ее «особого пути»;

— советского, постсоветского и, в какой-то мере, даже дореволюционного исторического опыта и соответствующих антропологических конструкций (типов «человека»);

— образов и образных ходов «хорошей», интеллигентской словесности и кино (прежде всего — крупной повествовательной прозы и киноэпики) и массового, жанрового, серийного «чтива» и кинопродукции.

9. Если говорить о литературе, то эту роль приняли на себя те считаные авторы, на именах и книгах которых мы обнаруживаем сегодня в анкетных опросах и устных интервью наибольшее согласие «продвинутых» читательских групп и экспертов-профессионалов (от писателей до библиотечных работников). К ним можно причислить Б. Акунина, Д. Рубину, Л. Улицкую, чуть позже — Алексея Иванова, а может быть, также В. Пелевина и В. Сорокина «среднего» и более позднего периодов их работы. Обращает на себя внимание, что в основу писательской манеры, жанровых построений, сюжетных и образных ходов у названных авторов — может быть, за исключением, опять-таки, двух последних — так или иначе положена именно поэтика «хорошей», проблемной интеллигентской прозы 1960-х — начала 1980-х. Стоит отметить, что произведенный этими авторами образно-повествовательный синтез был признан читательской публикой уже в «нулевые» годы — в тот хронологический период, когда позднесоветская интеллигенция как социальное образование сошла с исторической сцены, а серийная массовая проза писателей остросюжетного жанра (Александра Маринина, Виктор Доценко) перестала быть ориентиром для широких читательских кругов, приобрела предельно рутинный характер и, по свидетельству библиотекарей, исчезает из актуального читательского обихода.

10. Аналогичную литературной работу в те же последние 15 лет проделало отечественное кино. Оно прошло через глубочайший творческий кризис (предельное сокращение кинопроизводства и фактический уход едва ли не всей массы зрителей к телевизорам), но со второй половины 1990-х начало вырабатывать синтезирующие образцы как национально-религиозной, так и семейно-родовой, половозрастной идентификации. Фильмы Павла Лунгина, Никиты Михалкова, Владимира Бортко последних 10–15 лет (а эти режиссеры, напомню, начинали как создатели кино «для интеллигенции»), многократно воспроизведенные позднее на телеэкране, опрашиваемые нами жители крупных городов России, наиболее активные в потреблении культуры, в том числе — книжной, называют сегодня в качестве наиболее запомнившихся им кинолент 2000-х гг.

Библиографический список публикаций Б. В. Дубина[711]

Голоса борцов: [Рец. на кн.: Ярость благородная. Антифашистская поэзия Европы, 1933–1945. М., 1970] // Знамя. 1970. № 9. С. 242–243.