Через сутки с небольшим сын действительно приехал. Старушке в его присутствии сразу стало легче. А дня через три она уже чувствовала себя настолько здоровой, что стала вставать с постели и ходить.

Случай сей, разумеется, любопытный, потому о нём и много писали.

Среди вопросов, заданных Ивану Захаровичу работниками местной печати, был и такой. Способно ли сердце человека, если его грамотно обучить, явить телеграфному ключу достойную замену? Иван Захарович о таком обучении решительно ничего не знал.

Прохор Усов, молодой бухгалтер самарского железнодорожного вокзала, родом из Пензы, снимал меблированную комнату в гостинице. Прошлой весной влюбился в горничную Дашу, полногрудую хохотушку с русой косой. Обещал через год, накопив деньжонок, на ней жениться. Но вскоре Дашу за какие-то грехи рассчитали, и её тёмно-вишнёвое платье перестало мелькать в коридорах и в лёгкой памяти Прохора.

Перед самым ледоходом на Волге приснился Прохору такой сон. Входит будто бы в комнату, в которой прожил он без малого два года, солидный такой барин. Велит прислуге мебель по-другому расставить и вместо зелёных обоев жёлтые наклеить. А Прохор тут же, в этой комнате находится. Заметил его барин и культурно так ему улыбается. Я, дескать, Пётр Иванович Сакуров, буду тут жить! «По какому такому праву, – спрашивает его Прохор, – вы хотите занять мою комнату?» «Да мне горничная Даша разрешила», – отвечает. «Во-первых, хозяйка гостиницы вовсе не Даша, а мадам NN, – возражает Прохор. – А во-вторых, я намерен прожить в этой комнате до своей женитьбы, срок которой, как говорится, и в небесной метрической книге ещё не обозначен!» «Да вы лучше Дашу обо всём расспросите, – конфузится барин. – А мне непременно нужно в этот номер поселиться, и как можно скорее».

Вызвали Дашу. «Да, это я Петра Ивановича в твой номер поселяю, – отвечает она. – А ты, змеюга подколодный, обещавший на мне жениться, ступай себе на улицу и живи там под скамейкой любою!»

Сказала так Даша и в фартук кружевной зарыдала.

Тут Прохор и проснулся. Сердце в его груди паровозным поршнем колотилось. Весь день от своей совести – судьи неотступного – тщетно пытался убежать.

Под вечер не выдержал – явился к Даше на Соловьиную улицу, где та у тётки жила. Чай с мёдом пили, о том-о-сём балякали. «Кто такой Пётр Иванович Сакуров?» – поинтересовался Прохор как бы невзначай. «Знать не знаю такого», – ответила Даша. Вздохнул тогда Прохор полной грудью и рассказал ей свой сон. Даша удивилась ему чрезвычайно. А вскоре, когда от души, без всякой причины засмеялся Прохор, охотно поддержала его.

Ушёл Прохор от Даши уже поздней ночью. На следующий день непременно навестить обещал. И вдруг напало на него прежнее чувство: горше скипидара горького вся их история показалась. «Разлюбил я её, – сокрушался Прохор, – что ж тут поделаешь? Да и Даша вроде бы не в особых ко мне претензиях!»

Полегчало у Прохора на душе. Забыл он и сон, и Дашу, с продавщицей бакалейной лавки Глафирой очередные шуры-муры завёл. А месяца через два, купаясь жарким днём в Волге, утонул. Вселился же в его номер, точно – Пётр Иванович Сакуров. Даша, когда узнала об этом, не переставала удивляться такому странному совпадению.

Один самарский мещанин – так ли уж важна его фамилия? – решил в своём доме сесть на стул. Уже и ноги в коленях согнул, и нос от предвкушения сморщил, а стул возьми, да и отодвинься. Сначала совсем на немного – на пару вершков и только, но с противным таким скрипом!

Мещанин подошёл к стулу, снова нацеливаясь на него сесть, а стул и тикать. Выбежал в открытую дверь на улицу, где нарядно одетые барышни меж собою судачили, и ну по булыжной мостовой, как резвый жеребёнок, скакать!

Мещанин, известное дело, за стулом, за мещанином – мальчишки, за мальчишками – их матери, за матерями – все уличные зеваки шумной толпой понеслись.

О стул с гнутыми ножками, с широким сиденьем, под стать сенатору и купцу, сколько развеселил ты уездов, сколько губерний заставил о себе говорить!

До сих пор, сказывают, толпа гоняется за беглецом. Уже и стул на прежнее место, в дом самарского мещанина возвратился, уже и мещанин женился второй раз, а толпа всё пытается его настичь. Не так легко, известное дело, угомонить русского расходившегося человека!

Записано со слов моего сродника, человека весьма благонадёжного, служившего одно время в тайной самарской полиции.

Один монах, в Никольском монастыре города Самары спасавший свою душу, писал иконы не по указу начальства, а по веленью души. И всякий раз, когда над иконой трудился, на потолок своей кельи частенько глядел.

Вот послушник один к нему и пристал. Расскажи, мол, да расскажи, зачем ты на потолок всё поглядываешь?

Монах долго свою тайну хранил, имея на этот счёт свои соображения. Но всё же решился открыть её послушнику.

– Так и быть, завтра расскажу. Только принеси с собой суровую нитку, аршина три.

Сел монах на другой день писать икону, рядом с собой послушника посадил. Одним концом нитки себе запястье обвязал, другим концом – ему.

Смотрит послушник, а вместо потолка над ним небо свой купол простёрло. И светится в его вышине, на полпути к звёздам, икона. Залюбовался послушник той иконой, про всё на свете забыл!

Потом всё разом исчезло.

Видит послушник, а икона, над которой монах трудился, уже закончена. И сильно похожей на ту, небесную икону получилась. Только рисунком не так хороша и цветом бледнее.

Нил Родькин и Василий Уткин, молодые рабочие самарского паровозного депо, гуляли по городу. О знакомых красавицах, как водится в таком возрасте, говорили. На Дворянской улице, как раз напротив Струковского сада, нагнал их пьяный парень и без всяких, как говорится, тирад ударил Нила в правое ухо.

Ухо от этого запомидорилось и в размерах удвоилось. Завели друзья тому парню руки за спину и дознаваться стали, за что ударил. А парень рыдает, трясётся, как заяц подстреленный, и ничего толком сказать не может!

Решили друзья тому парню тем же зломанством ответить. Повели его, взашей толкая, в ближайшую подворотню. А парень и не сопротивляется. Нате, мол, бейте – заслужил! Встал у кирпичной стены, воды спокойней, и в сторону смотрит.

Засучил Нил рукава своей красной рубахи, поплевал на кулак, размахнулся и… застыл деревянной куклой на месте. Точно его радикулит стариковский прошиб! Постоял так с минуту, обмяк маленько и виноватой походкой прочь из подворотни пошёл.

Василий, известное дело, за ним.

– Рехнулся, что ли?

Нил ответил не сразу, молча квартала три прошагал. А как лицом цвет обрёл, такое поведал:

– Было мне видение, Васён... Увидел я себя полковником в треуголке, какие во времена Наполеона Бонапарта носили, а парня того – солдатом. Украл будто бы он на кухне пару картох варёных... Голодный, видать, был! А я его за это дело сквозь строй пропустить велел. Кожа с того парня так лоскутами и слезла…

Сказал это Нил, картуз с головы своей сорвал и на тротуар со всего размаха бросил…

Больше в тот вечер ни слова не вымолвил.