Катрох внизу метался из угла в угол, как птица в клетке, и беспрестанно подтягивал свое брюшко, словно боялся его потерять. Вся эта история ему не понравилась.

— Вот тебе на! — выкрикнул он, носясь взад-вперед. — Чего вы от меня хотите? Тоже вздумали искать гвозди на чердаке, как будто их в другом месте нет! Вот и свяжись с ними! С ума сойти можно из-за них!

Сроль перестал смотреть на свою искалеченную ногу, поднял голову и уставился на хозяина глазами, полными ненависти:

— Вы же сами велели!

— Кто велел? Когда велел? А где ваши мозги? Я велел взять гвозди и заколотить ящики. Что же их открытыми отправлять, что ли?

Сроль так и кипел. Он исступленно глянул на притихших рабочих, настороженные, бледные лица которых выражали гнев и ненависть.

Катрох подскочил к лесенке, на которой стоял окаменевший Лям, и схватил его за вихор:

— Болван! Видишь, что ты наделал? Разве я велел вытаскивать ржавые гвозди? Разве я велел искать их на чердаке?

У Ляма стукнуло под коленом, он еле слышно что-то бормотал. Хотел было показать на чердак, но вдруг и чердак, и весь склад, и хозяин, все-все завертелись перед его глазами.

Аршин подошел и тронул его за плечо:

— Почему ты не принес гвоздей?

— Они… — Лям, не подымая головы и всхлипывая, показал на хозяина. — Они, хозяин, значит, велели дергать из ящиков на чердаке.

Катрох обеими руками потуже затянул свое брюшко, будто оно от обиды и отвращения начало сползать книзу. Потом выпрямился и криво усмехнулся:

— Тоже мне!.. Наплевать на всех вас!.. — И бросился вон из склада.

Аршин сразу же высунул вслед за ним голову:

— Ребята, он пошел к приставу…

Сроль провалялся дней десять. Однажды Лям с Аршином пошли в больницу навестить его. Они с ужасом убедились, что от Сроля ничего не осталось: только череп да мозолистые узлы на костлявых руках. Удивительно, до чего он похудел! Куда же он делся, Сроль? Куда делось его большое, здоровенное тело?

Сроль еле-еле ворочал языком. Его погасшие глаза старались то улыбаться, то проклинать, но им это уже не удавалось.

Аршин и Лям нагнулись к нему близко-близко и услышали:

— А? Вот как дело обернулось! Даже до тридцати не дотянул. Вот мне и крышка… Катрох принес апельсины. Но вы дела так не оставляйте! Напишите моей матери. Продайте мою одежду. Пошлите ей на саван. Она теперь с голоду помрет.

В коридоре сиделки рассказали Аршину, что в субботу приходил Катрох с Гробилихой проведать Сроля и принесли ему несколько апельсинов. Но как только Сроль увидел гостей, в него словно бес вселился. Он их так встретил, что они выскочили сразу же как ошпаренные и без оглядки бросились бежать.

Хозяин пошел к приставу, составил протокол, нашел свидетелей. Ляма каждый день таскали туда, мучили, заставляли говорить не то, что он знает, а то, что велят. Лям сразу сдал, похудел, под глазами обозначились синие круги.

Петрик увидел его и рассказал об этом бабушке.

И вот однажды бабушка, закутанная в шаль, приплелась и долго, понурившись, ждала у входа в склад. А когда Лям зачем-то вышел, она подозвала его, что-то озабоченно шептала над ним, потом сунула ему в карман несколько теплых блинов и с разбитым сердцем пошла обратно.

Сначала Катрох пытался задобрить Ляма и даже давал ему свечку для подвала, потому что Ляму было страшно спускаться в темный, ушедший на три сажени вглубь подвал. Там в сырости Катрох хранил мыло, чтобы оно было тяжелей. Когда Лям, согнувшись втрое, поднимался оттуда с тяжелыми, заиндевевшими, скользящими брусками, сердце у него так и замирало от страха. А сейчас Катрох с ним невероятно ласков:

— Пойди уж поешь! Пойди! Надо тебе справить сапожки к зиме! Ешь, ешь! Вот это по мне. Будешь есть пожирней — работа пойдет веселей. Ну, теперь ты знаешь, как вести себя у пристава?

Но Лям такое наговорил приставу, что Катрох потом два дня морил его голодом и вдруг послал чистить подвал. Два дня подряд допоздна Лям возился в подвале, на третий Катрох спустился к нему и, придравшись к чему-то, так избил, что Лям еле выбрался наверх.

Искалеченный, с подбитыми глазами, Лям кинулся домой.

Лям ничего больше не мастерил. Целыми днями он места себе не находил и с нетерпением ожидал вечера, когда соберутся рабочие и начнут рассказывать о смерти Сроля, о поданных куда-то бумагах и о тайне, которую Аршин хранит за семью замками и которую украдкой называют одним словечком: «забастовка».

Днем он обычно сидел у Гели-Голды на холодной половине и помогал Брушке выбирать спорынью из жита. Стены этого дома даже в самые жаркие дни дышали холодом, и вовсе не из-за сырости, а из-за древности дома и невероятной их толщины. Они были сложены из пудовых камней. Только при барщине, пользуясь даровым трудом сотен рабов, можно было сложить этакую махину. Кто знает, сколько лет этим крепостным стенам? Они, сказывают, стоят чуть ли не с турецкой войны.

Ляму всегда неуютно в этом доме. Ему не по душе корчма, которая занимает полбазара, не по душе и дети Гели-Голды, даже Хаскель, ученик Голтинской гимназии. А про Береле-крякву и говорить нечего! Как станет карабкаться по чердачным перекладинам, каждый скажет — обезьяна. А Саля с ее вечным платком?!

У Гели-Голды сидело десятка два девочек, одни постарше, другие помоложе, — все веселые, все песенницы. В подолах у них было жито, в руках стаканы. Они ловко перебирали зерно, вытаскивая черные рожки. Пока наберут стакан спорыньи, раз десять перепоют все свои песни — и протяжные, и веселые, и теплые украинские, и душераздирающие про любовь и разлуку. А потом заведут рассказы о всяких небылицах — о заколдованных невестах, об укутанных в плащи женихах с горящими глазами, которые налетят на фаэтоне, схватят и умчат куда-то. Но чаще всего толкуют они о Хаскеле, который учится в Голте, в гимназии. Геля-Голда всегда искусно наводит разговор на тему о своем сыночке и затем долго, захлебываясь, рассказывает о нем.

Да, пока наберешь стакан спорыньи, немало всего и споешь и перерасскажешь!

А за стакан спорыньи муж Гели-Голды, помещичий маклер, платит ни мало ни много целую копейку. Дороже платить не хочет. Только про мужа все это враки. Его почти не бывает дома, а если появится, то всегда мертвецки пьяный. Платит за работу сама Геля-Голда. Это ее барыш.

И есть такие искусницы, что набирают за день по пять-шесть стаканов. Дочка водовоза, совсем заморыш, может набрать даже восемь стаканов. Правда, она работает у Гели-Голды уже целых три года. Саля тоже искусница и каждый день зарабатывает у своей мамаши несколько копеек.

Лям помогал Брушке. Но разговоры отвлекали его, и часто руки впустую перебирали жито, ничего не находя. Точно жажда томила его — хотелось без конца слушать про Хаскеля, который учится в Голте, в гимназии. Как Лям ничтожен в сравнении с Хаскелем! Да, Хаскель будет все-все знать. Лям может многое придумать, но только самое начало. А Хаскель научится и будет знать и начало и конец науки — про все машины, телефоны, телеграфы.

Говорят, Хаскель отлично учится. Девочки взахлеб рассказывают о нем, перешептываются, краснеют, заливисто смеются. Некоторые оставляют на время работу, распускают волосы, заплетают косы и то и дело подбегают к зеркалу. Каждая из них знает что-нибудь о Хаскеле, и эти бесконечные рассказы о нем вызывают в Ляме зависть. Он завидует ему до слез. В рассказах девочек звучат радость ласковых встреч и счастье юной жизни.

Лям сидит подле Брушки, наклонившись над ситом жита. Никто его не замечает, несмотря на то что он здесь единственный «мужчина». Он почти ровесник Хаскелю и тоже мог бы немало интересного порассказать — веселые болтушки разинули бы от изумления рты. Но он сидит тихо и жадно слушает.

Одна только Саля в своем платке до бровей частенько подбегает к нему. Но он на нее смотреть не может. Ему вспоминаются ее червячки. Однажды тетя Голда позвала бабушку к себе на холодную половину. Они сели перед открытой дверью и сняли платок с Сали. Они долго осматривали плешинки на ее голове и советовались. Потом бабушка взяла соломинку, поковыряла в болячке и вытащила белого червячка. Теперь Саля понемногу поправляется.