Отец вышел из дому, а Лям с лампочкой побежал вслед за ним. Покупателем оказался высокий, нескладный цыган с мешком под мышкой и с кнутом в руках.

Не успели открыть сарай, как туда полным-полно набилось цыган, цыганок и цыганят.

Цыган хотел купить два мешка, но сечку стали хватать все пришедшие вслед за ним. Лям усердно вертел лампочкой во все стороны, чтобы отец видел, как цыгане хватают сечку и набивают ею мешки, фартуки, сумки, подолы.

Отец цыкнул на цыган, и они разбежались. Но тут явились другие цыгане и стали делать то же самое.

Высокий цыган стал ругать своих соплеменников, но рассчитываться с отцом не спешил. Тем временем его дружки все тащили и тащили сечку. А во всем виновата лампочка. Конечно же, она! Разве ею осветишь весь сарай? Папа схватил лопату и замахнулся на цыгана. Тот швырнул ему горсть медяков и бросился вон.

А назавтра отец исчез. И как всегда — нежданно-негаданно.

Спустя несколько дней поздней ночью снова явился высокий цыган и снова стал требовать сечки:

— Лошади дохнут с голоду. Отпусти, за все заплачу сполна.

Не успела, однако, бабушка отпереть сарай, как опять налетела вся шайка и давай хватать сечку. Конечно, во всем виновата опять-таки лампочка, которую держал Лям. Один угол осветишь, остальные в темноте.

В третий раз цыгане уже никого и звать не стали. Они попросту открыли ночью сарай и всю сечку уволокли к себе в табор на берег Буга.

Рано утром Лям, как обычно, заглянул в сарай, а там — ни сечки, ни ножей от машины. И только по земле от сарая до самого Буга лежал желтый соломенный след.

А табора уже и след простыл.

Так цыгане положили конец резке соломы. Лям, Саля и Кет сняли машину с колодок, задвинули ее в самый дальний угол и забросали тряпьем и соломой.

Мать Ляма окончательно оглохла — бревно бревном, после смерти Шейны и исчезновения отца сделалась совсем какой-то блажной. Сидит все время на голой земле у стены, уткнувшись головой в колени; из-под платка торчат оттопыренные уши, до которых уже мало что доходит.

Как одержимая допытывалась она у бабушки, отчего умер дедушка, отчего — прадедушка, отчего — дядя; она все хотела дознаться, скольких и кого из семьи унесла чахотка.

Если ей под руку подворачивался Лям, она хватала его, задирала на нем рубашку и все искала какие-то знаки на его бледной, чахлой коже, ощупывала все его косточки, перебирала ребрышки. Ляму вчуже страшно было на нее смотреть. Он удирал от нее на бахчи и там, в овраге, торопливо задирал на себе рубашку и внимательно ощупывал и осматривал себя.

Бабушка тоже убита горем, она теперь и глаз не поднимала. Лям ненароком подметил, как она раза два искоса подозрительно посмотрела на маму. Он не понял в чем дело, однако встревожился, так как догадался, что это связано с преждевременной поездкой бабушки в Балту к богатой родственнице. Бабушка ежегодно навещала ее, и та отдавала ей свои ношеные платья. Когда бабушка привозила это добро, в доме становилось весело, все щеголяли в обновах.

Но в этом году бабушка поедет в Балту раньше обычного. Из-за этого и Элька пришла на рассвете из Грушек. Бабушка долго о чем-то шепталась с ней в кухоньке, а Элька то и дело с тоской поглядывала на маму.

А на дворе уже давным-давно взошло солнышко. Лям вышел из дому, глянул — и глаза его разбежались: возле маслобойки лежала груда свежей, только что насыпанной, еще теплой подсолнечной шелухи. Она весело сверкала на солнце. Из кучи валил пар. Хорошо бы прокатиться по этой горке — с макушки вниз до самой лощинки.

За горой лежали бахчи. Их в нынешнем году обработали усатые греки. Они соорудили «водокачку» — колесо с множеством ковшей, разбили землю на клеточки, а кое-где устроили в земле окошки. Арбузов и дынь здесь больше не будет, посадят одни лишь помидоры. Те лучше!

Из-за арбузов Лям в прошлом году получил хорошую трепку. Дело было так. Дома уж очень было темно и грустно. Бабушка с мамой сидели, укутавшись, и молчали. А на улице под ногами сырел песок, на небе, там, где зашло солнце, все прогорело и остался один дотлевающий жар. Хотелось арбуза. Лям украдкой перебрался через ров — сторож далеко, на другом конце бахчи, у шалаша, и не услышит. Потихоньку сорвав арбуз, Лям сунул его под курточку, и вдруг кто-то его — трах палкой по голове. Арбуз упал и покатился к ногам сторожа. «Я… я нечаянно…» — залепетал Лям и заплакал. Узнай об этом Саля, растрепала бы по всему местечку и люди покатывались бы со смеху: «Я… я нечаянно…»

Рядом с Ляминым домом три человека копали землю, неподалеку валялись их узлы. Лям подбежал, сел тут же и стал смотреть. Какая-то женщина и парень отбрасывали землю в канаву за Ляминым домом, а мальчик примерно Ляминых лет распутывал веревки. На Ляма никто из них даже не глянул. Подошла бабушка, поздоровалась с женщиной и велела Ляму пойти одеваться.

— Соседка, — сказала женщина, вытирая потное лицо, — дала бы нам топорика на время!

— Сбегай за топором! — велела бабушка Ляму. Немного погодя Лям узнал, что люди эти мастерят себе землянку. Это их будущие соседи. Лям весь день просидел возле них, помогал строить жилье, держал веревки вместе с новым мальчиком, которого зовут Петрик.

Вдруг прибежала Саля:

— А я тебя ищу, ищу! Пойдем скорей!

— Да ну тебя! — отмахнулся Лям. — Не видишь, что мы дом строим?

Саля подкралась к нему да как дернет за волосы.

Петрик исподлобья строго глянул на нее. Отчего это она в такую теплынь натянула платок до бровей? И что за привычка дергать человека за волосы? Конечно, Петрик не мог знать, что Кет уехал и что Саля опять стала главной заводилой в ребячьей ватаге.

Лям не отходил от землянки. Но он не столько помогал Петрику работать, сколько развлекал его рассказами про Кета: говорил все о нем да о нем и про то, как печально все кончилось для Кета:

— Вдруг ни с того ни с сего у Йоси Либерса загорелся хлев. А там стояла корова. Она испугалась, уперлась, не хотела выходить. И только после того, как ей завязали глаза и крикнули что-то в ухо, она дала себя вывести.

Пока Кет был здесь, Гайзоктер не выходил из дому. И все же люди считают, что именно он поджег хлев в отместку за то, что Йося Либерс содержит Кета. Ночью слышны были чьи-то вопли и душераздирающие стоны, но никто не отважился выйти узнать, в чем дело. А под утро на улице нашли изуродованного Кета. Сначала думали, что он убит, однако он еще дышал. Его внесли в ближайший дом и привели в чувство. Он ни за что не хотел открыть, кто избил его: отец или Либерс. Да, не зря, видно, раввин предупреждал, что Бог покарает Либерса за то, что тот привез в местечко байстрюка.

Вот когда Лям как следует узнал Кета! Он завидовал ему: и тому, что у Кета голова и ноги обмотаны полотенцами, и тому, что Кет каким-то таинственным образом связан с Гайзоктером. Бабушка, отправляясь в Балту к родственнице, взяла с собой Кета и отвезла его к матери, которая замужем за музыкантом. Лям никак не мог объяснить Петрику, что такое «байстрюк», да и сам он не мог понять, в чем тут загвоздка и кто кому доводится «байстрюком».

Не стало Кета, но явился Петрик. Лям повел его к Сале на заезжий двор. Саля собрала соседских ребят и стала с ними в заброшенном сарае играть в солдатики. Тут же в сарае стоял жеребенок, которого Береле-кряква купил на ярмарке за пятиалтынный.

Береле часто покупал жеребенка, набивал ему утробу отрубями, чтобы тот поскорей вырастал и становился крепким коньком. Но жеребенку хотелось материнского молока. Постоит такой лошонок день-другой и протянет ноги. Береле волочил его за хвост через все местечко на околицу, к ямам, и там свежевал. Он никогда не возражал, если ребята, бывало, увяжутся следом, а там и шкуру помогут снять. Вот и теперь стоявший в сарае жеребенок выплюнул отруби, которыми Береле тщетно пытался набить его нежную матовую пасть; он желал только кобыльего молока. Саля ухватила его за хвост и с помощью ребят вскарабкалась на него.