Он заработал несколько копеек, купил хлеба, но есть его не мог. Много дней подряд он потом ругал себя за то, что так низко пал.
Тут подоспел какой-то праздник, евреи шли молиться. Увязавшись за ними, он подошел к большой синагоге. Дверь была открыта, и Лям увидел, что внутри все очень красиво: и золото, и серебро, и бархат, и хрусталь, узоры на стенах и всякие разноцветные окна. У амвона стоял кантор, и на голове у него было что-то вроде короны.
У порога дежурил синагогальный служка, одетый «по-генеральски». Он Ляма не пропустил. Лям остался стоять на пороге.
А там, внутри, вдруг поднялся какой-то близорукий жердина в цилиндре и давай молоть языком. Это была какая-то мешанина русских и древнееврейских слов, которую он жевал нараспев, взмахивая при этом своими длинными руками и складывая их наподобие обруча. По всему видать, это был очень важный проповедник, и произносил он очень важную проповедь, потому что не успел он начать, как все тут же стали пробираться к дверям.
Лям смотрел, как люди расходятся по домам, и снова почувствовал муки голода и ужас одиночества.
Откуда-то донесся обрывок разговора:
— Комната довольно велика, только одна стена сырая; все же можно отгородить и сдать какому-нибудь парню.
Лям обернулся: какой-то рыжий еврей сказал это другому, потом попрощался с ним и пошел прочь. Лям — за ним. Сейчас он подойдет к рыжему и скажет; и все же он не решался. Так шли они улица за улицей, пока рыжий не подошел к своей квартире. На двери красовалась маленькая вывеска: на белом фоне стояли зеленые брюки с непомерно широкими красными лампасами. Еще здесь были жилетка и сюртук.
Лям собрался с духом:
— Не найдется ли у вас местечко для ночлега?
Рыжий портняжка смерил его взглядом:
— Нет.
Лям медленно тронулся дальше. За его спиной снова хлопнула дверь. Лям обернулся. Рыжий портняжка рукой звал его к себе.
Ляму дали мешок, старую одежку для подстилки и показали на большое окно возле сырой, заплесневевшей стены. Лям был в восторге от своего ложа.
Рыжий портняжка, которого звали Шимельс, ханжа и коварная псина, обращался с Лямом так, точно заарендовал всего его вместе с потрохами, — он требовал, чтобы Лям обязательно молился.
Лям спервоначалу боялся лишиться ночлега, поэтому вставал чуть свет, уходил из дому и возвращался только поздно ночью. Когда Шимельс дома, все тихо; его жена и двое детей ходят на цыпочках.
Однажды, проходя через кухню, Лям увидел девичье плечо, склоненное над швейной машиной. Девушка искоса глянула на него. С тех пор Лям потерял покой. Он стал расспрашивать детей; стал прислушиваться к разговорам и кое-что разузнал.
Рива-жилетница работает здесь уже три года. Родом она из колонии Бобровый Кут. Она рвется к себе домой, но хозяин не отдает ей заработанные деньги. Шимельс уверяет, что заработок за три года будет ее приданым. Пусть она только поработает у него еще несколько лет, и он все отдаст ей с процентами.
Глядя на постное, благочестивое лицо рыжего Шимельса, никогда не скажешь, что у него на кухне вот уже три года мается молодая девушка.
Рива работает с рассвета допоздна. Она уже испортила себе глаза. Ляму это известно, хотя он еще не обмолвился с нею и словечком, даже толком не разглядел ее.
Но она, видно, уже раскусила, что за птица Лям: недаром он каждое утро находит на окошке у себя кусочек сахара. И когда только она успевает подбросить ему это? Ляму хочется поближе познакомиться с ней. Она единственный человек, который догадывается о состоянии его финансов, несмотря на то, что весь день сидит, согнувшись в три погибели за машиной. Вот бы ей еще узнать про несчастье с Петриком!
Понемногу между Лямом и Шимельсом росла глухая ненависть друг к другу. Дай бог, чтобы все это благополучно кончилось!
Насытив на базаре глаза всяческими яствами, разнообразными по вкусу, цвету и запахам, Лям отправляется в городскую библиотеку. Там в читальне он читает древнюю книгу на русском языке. Он читает ее уже несколько дней. Когда библиотекарша подает ему ее, Лям еще издали чует запах доброго чеснока. Это к нему возвращается его же чесночный запах, которым он пропитал древние страницы. Пустая, казалось бы, книга, думает Лям, но как она манит к себе, как заставляет забыть обо всех невзгодах и уносит куда-то далеко-далеко, к мирным трапезам в пустыне, где уготованы вкусные блюда. Это Коран, мусульманская книга, которая случайно попалась Ляму на глаза.
Он видит перед собой пустыню, видит, как тончайшие белые, красные полотнища переливаются под солнцем и трепещут в выси. Жаждущие, алчущие племена встают над песками, тянутся к этим легким тканям, но не могут достать их. Все выше и выше поднимаются разноцветные полотнища, все яростней тянутся за ними люди, они вытягиваются все больше, больше превращаются в тонкие, зыбкие тени и сливаются с тканями. И снова встают жаждущие племена над песками и снова колеблются зыбкие красные и белые полотнища…
Легкое прикосновение к руке — и Лям очнулся.
Перед ним стоит библиотекарша. Читальный зал пуст, пора уходить. Странная книга!
Вся сила, которая когда-то была у него в пальцах, перешла в глаза. Пальцы стали худыми, неподвижными, точно тупые чурки. Зато глаза живут, их тревожный взгляд полон силы и зоркости: голодные глаза!
Ляму кажется, что он видит все-все вокруг, что глаза его проникают в самые малые малости. Только Петрика они не видят, и работы никакой не видят, и никакого выхода не видят.
Его терзают насекомые, у него зубы шатаются, сон его не берет. Он сидит у трехлинейной лампы, которую приобрел тут в первые же дни, и пытается что-то читать, но это ему не удается. Буквы прыгают перед глазами. Кругом на все лады храпят и свистят сытые Шимельсы, будто вьют веревки, ведут борьбу с жесткой, неподатливой пенькой. Иногда сквозь сникшие храпы прорывается тяжкий вздох. Этот вздох прилетает из кухни и льнет, ластится к Ляму.
Лям дремлет, он тщится ухватить обрывок сна, который увел бы его в пустыню, к тихим, сладким трапезам.
По утрам при встрече Шимельс зло смотрит на Ляма. Он весь в перьях — и волосы, и борода, и одежда. Он ворчит сквозь зубы что-то насчет того, что Лям сидит с огнем всю ночь напролет. Дело не в керосине, бормочет он, ему чужой керосин не жалко, дело в грубости, неуважении. Где это видано — не спать по ночам и подслушивать?
Но что именно он подслушивает, Лям так и не понял. Однако Шимельс разозлился не на шутку и никак не мог ему простить его «грубости».
[15]
В порту построили новые склады и их теперь красили. Но Ляма здесь на работу не брали. Да и сам он не знал, силен ли он еще в малярном деле, не позабыл ли его.
Однажды Лям подал маляру на стремянку ведро с краской, подал просто так, без всякой задней мысли. Подал раз, другой, третий, потом маляр послал его за махоркой.
В это время явился подрядчик и стал требовать, чтобы маляры работали быстрее, потому что надо все кончить к сроку. Маляры хмурились и все же работали вовсю, орудовали кистями как черти.
Один из них показал на Ляма и сказал, что этот парень может помочь, он знает работу. Подрядчик глянул на Ляма и взял его на месяц, положив неплохое жалованье.
Лям почувствовал себя сразу точно на десятом небе. Кто может теперь с ним сравниться? Кто счастливее его? Здесь он накопит деньжат и отправится искать Петрика, будет рассылать телеграммы… Э, будь Петрик здесь!
Вскоре Лям получил несколько пятиалтынных, но, на свою беду, он не знал, что изголодавшееся тело надо приучать к еде постепенно. Он накупил колбасы, ситного хлеба, овощей, всем этим набил живот и объелся. Боли в желудке на несколько дней отравили ему радость веселого труда.
Все же ему было хорошо. Сильно помогла ему горячая баня, и он вскоре поправился. Подрядчик взял его еще на месяц, и Лям смог наконец впервые за все время послать бабушке немного денег.