— На, перекуси!

Соседи Петрика перестали шептаться, и все как один обернулись к нему.

— Куда едешь? — спросил один из лавочников.

Но Петрик не знал, куда он едет, и ничего не ответил. За него ответил другой.

— Что спрашиваешь? Конечно, на плавни. На плавни, да?

— Да, — подтвердил Петрик, растерянно глядя на своих спутников и сжимая всеми десятью пальцами розовый бутерброд, который он все еще не укусил. Ему хотелось услышать еще что-нибудь о своем покровителе. Может, удастся узнать, куда он его везет.

Но лавочники тоже надеялись что-нибудь выудить у Петрика. Они взяли его в оборот и забросали вопросами. Но, убедившись, что бедный паренек не ведает даже, какая мать его родила, отступились от него и разошлись по своим полкам.

Петрик стал осторожно откусывать от своего бутерброда. Какой свежий розовый цвет, какой чудесный аромат у этого тоненького ломтика мяса! Оно совсем не похоже на ту требуху, которую он иногда едал дома, у мамы. Это, очевидно, мясо редкостного животного.

Он подсел поближе к лавочникам, которые принялись жевать крутые яйца, подкрепляя их белым хлебом, при этом они не переставая трещали. Может, Петрик все же узнает, куда его везут и зачем.

Когда поезд снова остановился, Йотель вызвал Петрика из вагона и сам зашагал впереди — широко, размашисто, бодро. По молодому лицу и живости движений можно было подумать, что идет резвый мальчишка в шубе из чистого сала. Вот он сбросит сейчас свою шубу и заскачет.

У выхода из вокзала Йотеля ожидала веселая встреча. А у Петрика сразу потемнело в глазах: никак не ожидал он увидеть Гайзоктера здесь. Выходит, без Гайзоктера нигде не обойдешься. Выходит, что он, Петрик, ехал-ехал, а от дома почти не отъехал.

Его прошиб пот, точно перед большой потасовкой. Он подумал: все идут впереди, громко разговаривают, ничего не услышат; а что, если ему положить чемодан на дорогу, а самому дать тягу? Черт бы их всех побрал!

Тем временем все подошли к бричке, Йотель, слушая Гайзоктера, который без удержу ругал и проклинал кого-то, велел Петрику погрузить чемодан и сесть самому.

Чемодан Петрик положил, но сам садиться не стал. И вдруг у него часто забилось сердце: он услышал, как Гайзоктер произнес имя Йоси Либерса, отца Переле. А где он, Йося Либерс? Где Переле? А вдруг бричка поедет к ним?

Гайзоктер Петрика не узнал. Он был так занят приездом Йотеля и наговорами на Либерса, что Петрика и не приметил. Конечно, взгляни он на него, вспомнил бы про забастовку и про лошадей, которых Лям и Петрик увели, когда убегали из дому.

Но это совсем другой Гайзоктер! Он чем-то очень озабочен, заметно похудел. Все встречные униженно кланяются ему, он их обзывает: «Собаки, воры, жулики», глаза у него так и горят. Но Гайзоктер, сам Гайзоктер дрожит от страха перед Йотелем. Очень хорошо!

Петрик тоже забрался в бричку.

Если они едут к Йосе Либерсу, то, может, он увидит там Переле? Он спрыгнет с брички, а ему навстречу выбежит Переле: «Ой, кажется, Петрик?» — «Да, Переле, это я».

Лошадь легко мчала бричку мимо золотых баштанов, где зрели кабачки и арбузы. Позади стлалась густая пыль; иссушающая пыль позднего лета толстым слоем окутывала все вокруг.

Но Петрик думал сейчас не о позднем лете. Тревожные мысли о странном его положении тоже мало-помалу улеглись. Покачивание брички убаюкало его, и горечь прошлых лет вдруг явственно всплыла перед ним. Он вспомнил мать, то далекое время, когда у мамы ноги еще не были распухшими. Он тогда пас трех гусят. Это было осенью. На опустевших огородах все ямки и канавки были до краев налиты дождевой водой. Ботва свеклы уже подпревала. Он спрятался от моросящего дождя в красно-зеленой гущине. Меж развороченных корней в затишье еще копошились красные жучки. Он проторил им дорожку. Сырость и холод пронизывали его до костей. Один гусенок все время отставал. Он посадил его к себе за пазуху, чтобы согреть. Потом он выдолбил толстый стебель подсолнуха и смастерил себе дудку. А гусенок за пазухой все пищал и пищал, пока не затих. Спускались густые, темно-синие сумерки. Ноги окоченели, пятки заныли, захотелось домой. Он достал из-за пазухи гусенка, а тот уже не держался на ногах. «Стой, тебе говорят!» А гусенок мертвый свалился на бочок. Петрик побежал за остальными гусятами, но их нигде не было видно. Вон там, далеко на речке, что-то плывет. Он помчался туда, но не добежал, гнался, но не догнал. Как же он теперь вернется домой? Что скажет маме?

С мертвым гусенком за пазухой он медленно поплелся по осенней, непролазной грязи, а сердце сжималось от страха. К тому времени как раз у матери начали опухать ноги.

За поворотом дороги вдруг шибануло в нос речной сыростью, запахом мокрого камыша, лягушачьих луж, тины. Бричка остановилась. Все соскочили. Теперь к запаху реки примешивался запах сырой, тухлой рыбы. Здесь мало ощущалось солнце, тепло и сушь знойного лета.

Из дощатого домика высыпали люди. Петрик остолбенел. Все знакомый народ — из местечка, из деревни, из экономии Лукьянова. Но почему никто из них на себя не похож? Что с ними стряслось? Как они сюда попали? Хорошо, что никто не обращает на него внимания, точно его здесь и нет. Зато он всех видит. Странно. Что они здесь делают?

Сразу видать, что Гайзоктер у них за начальника. Но сам он подобострастно заглядывает Йотелю в рот, следит за каждым его словом, за каждым движением.

Все спустились по свежевырытым в земле ступенькам к самому Днепру. Всюду, куда ни глянь, вода.

Крошечные островки, покрытые высоким камышом и деревьями, заросшими листвой от корня до макушки, закрыли дали реки. Видна только ее ширина. И кажется, будто рядом текут несколько рек, отделенных друг от друга купами деревьев.

Гайзоктер ведет Йотеля точно хозяина, которому показывают ход работы. Позади, стараясь не бросаться в глаза, молча двигалось несколько человек. Петрик держался в сторонке.

Все вошли в большой амбар, где, точно паутина, висели тончайшей вязки сети.

Гайзоктер и Йотель быстро все осмотрели и перешли в другой, еще больший амбар. Здесь, склонившись над бочками, среди гор рыбы и соли, трудились люди. Руки у работающих были багровые, изъеденные солью. Неимоверный труд тяжко поводил боками в этом амбаре, с хрипом выдыхал из нутра сгустившийся воздух.

В одной каморке подле амбара Йотель задержался. Там штабелями до потолка громоздились сверкающие, запаянные цинком, новенькие жестяные банки, Йотель брал наудачу банку за банкой, осматривал ее со всех сторон, находил изъяны, а Гайзоктер виновато качал головой, но внутри весь так и кипел.

Охранял эти банки какой-то уродец. Как только Йотель вошел, человек этот вскочил и принялся надевать и снимать пенсне, моргать глазами, гримасничать.

Йотель оглянулся на Петрика и сказал пигалице:

— Слушайте, Ваковский! Я вам дам этого парня в подмогу, чтобы вам не приходилось самому бегать. Я же вам сказал, что склад нельзя оставлять без присмотра. Мне передавали, что вы слишком долго ходите по нужде. Так не годится. От запоров надо избавиться! Слышите, Ваковский?

Он дружески похлопал Ваковского по спине и обернулся к Гайзоктеру:

— Почему товар не отсылаете? Чего вы ждете? Сегодня же уложить и отправить!

Хотя Петрик радовался, что Йотель груб с Гайзоктером и не дает ему слова вымолвить, все же ему порядком надоела эта канитель. Что здесь за секреты? Что тут за дела? Кто такой Йотель? К чему приставлен эта пигалица Ваковский? Попал Петрик черт знает куда! Каким это он будет кучером? У рыб или у жестянок? Где же, интересно, Йося Либерс? Где Переле? Она б ему хоть объяснила, куда он попал. Переле! Он забыл даже, что они в ссоре.

Йотель пока не отпускал Петрика от себя. Они шли мимо засолочных чанов, мимо длинных столов, за которыми шла чистка рыбьей чешуи. И тут Йотель переменился. Его молодое лицо засияло, он приветливо улыбался, добродушно шутил, не роняя, однако, своего барского достоинства.