— А если я захочу, — сказал Лям с обидой, — ты умрешь, как Шейна, все равно.

— Почему?

— А потому, что я Шейну схватил за волосы. Когда меня хотели отдать в хедер[1], я стал вырываться, вцепился ей в косу, и вот видишь, она от этого умерла.

Но Саля ухватила руками свою завязанную головку и сказала:

— А у меня волос нету, вот посмотри. Ни волоска! Ага!

Лям надулся и бросил игру.

Если б не бабушка, все, наверное, изошли бы от плача, пропали бы с тоски, которая накрепко поселилась в доме. Ложишься спать — тоска ложится с тобой, проснешься — она ждет тебя у изголовья. Лям все время насторожен, оглядывается по сторонам: может нагрянуть новая беда, и тогда затаенные рыдания снова прорвутся наружу. Взглянешь на маму, и обязательно подумаешь об этом.

Только бабушка да кухонька манят Ляма к себе. В кухоньке уютно, снова полно тепла, солнца и вкусно пахнет душистым цикорием и поджаристыми кукурузными лепешками.

В кухню надо пробираться мрачными сенями, где стоит рассохшаяся кадка и на куче гнилого мусора валяется опорок, а под опорком в сырости копошатся серые заспанные мокрицы и белые червячки. За сенями находится комната, где вчера был отодвинут стол и на середине лежала Шейна ногами к двери. Сейчас здесь сидит мама. Она вся ушла в себя, сидит неподвижно, только уши торчат из-под платка — большие, настороженные, точно вырезанные из серой оберточной бумаги. За этой комнатой светлая кухонька, а за кухней снова мрачная, темная каморка. Тоска, хоть из дому беги!

Бабушка позвала к себе сестру Ляма Эльку и сказала:

— Ты, Элька, ступай обратно в Грушки к богачке — шить. Мы тут обойдемся без тебя.

Элька ушла в Грушки к богачке. А маме бабушка ничего не осмелилась сказать. Бабушка побелила хату и распахнула настежь все окна и двери, впуская веселую улицу в дом.

Лям сказал:

— Отдай меня на маслобойку к Гайзоктеру! Отдашь?

Он бы там вполне справился. Но бабушка ничего не ответила. Может быть, потому, что папа и Тодрес когда-то уже работали у Гайзоктера и оба с позором ушли от него.

Но тут подоспело отличное занятие: бродить с бабушкой по пустырям и рвать полынь. Из полыни можно вязать метелочки и торговать ими вразнос по домам. Все же Лям был недоволен: ему очень хотелось на маслобойку, к лошадям.

К светлому чувству, которое в Ляме вызывали и бабушка, и кухонька, и сбор полыни, постепенно примешивалось беспокойное чувство ожидания брата Тодреса, который где-то становится ученым и счастливым человеком, и еще — чувство ожидания отца, который привезет, наконец, долгожданную соломорезку, после чего мама высоко поднимет голову, Элька вернется домой, а Лям станет большим-большим, совсем как Тодрес.

Вот почему, когда они с Салей забрели на какой-то холм и там среди накаленных камней наткнулись на змеиную кожу и, со страху приняв ее за настоящую змею, с криком кинулись бежать, Лям тотчас пересилил себя, вернулся к змее и схватил ее голыми руками. Он бросил змеиную кожу на груду полыни. Когда бабушка с Салей, готовые ежесекундно удрать, стали ее опасливо разглядывать, Лям был потрясен собственной стойкостью и отвагой.

После этого они увязали всю свою полынь и пошли домой. Змеиную кожу Лям нес на плече, чтобы все видели.

Последние дни дождь льет не переставая. По земле мчатся шумные, пенистые потоки, они того и гляди смоют дома. Один ручей, изогнувшись дугой, перепрыгнул через глинище и даже не задел там в яме нору Жучки. Вода только чуть попадала туда. Но Жучка не стерпела шума и в зубах перетащила своих слепых щенят на сухую соломку под домом.

Дождь как зарядил, так и льет с утра до вечера. Бабушка, закутавшись в старенькую шаль, прислонилась к печке. У бабушки смущенный, пристыженный вид, такой, как в тот день, когда ей стало стыдно, что молодая Шейна умерла, а она, старая, осталась жить. Видно, что бабушка немного не в себе, словно хлебнула полрюмочки водки, что с ней случалось изредка, во время семейных торжеств и по большим праздникам.

Она смотрит в окошко и разговаривает с мамой. А мама думает, что дети ее не видят, поэтому сидит понуро, свесив голову к коленям, вся погруженная в тоску. Но Лям притаился за дверью. Его ненасытные глаза стараются все приметить, чуть приоткрытый рот, выпяченные губы, кажется, готовы все ухватить.

— Башмаки возьмешь мои, — говорит бабушка маме. — Я обойдусь. А насчет платья — так не сегодня завтра прибудет соломорезка, и тогда все наладится. Хоть бы скорей она пришла! Ты ведь еще молодая, у тебя дети… Нельзя так опускаться. Может, он теперь уж останется дома.

Мама сердито вскинула голову, поморщилась, и ее белая шея стала вдруг такой красной, что у Ляма сердце зашлось.

Мама ничего не сказала, но бабушка сразу примолкла и отправилась на кухню разводить огонь.

Лям никак не поймет, что за отец у него. Почему мама не может спокойно произносить его имя? Почему ему не сидится дома? С тех пор как стряслось несчастье, Ляма все время томит мысль, что ему надо что-то сделать. Может, отправиться на поиски отца? Привезти его и показать, что дома творится. «Почему все другие отцы сидят дома?» — сказал бы он папе. Впрочем, нет, он не мог бы этого сказать, слова застряли бы в горле, он сгорел бы со стыда.

Отец очень близок Ляму. Его роднит с отцом и мебель, которую тот сам смастерил; и книги с тиснеными золотыми корешками, которые отец сам переплел; и затейливая клетка с пряничными дверцами, которую отец сделал для певчей пташки, — теперь она битком набита лекарствами и так пропахла, что к ней подойти невозможно; и подсвечники с олешками, которые отец когда-то отлил для мамы и которые почему-то ей не понравились. Впрочем, сейчас, после смерти Шейны, она все же стала ими пользоваться. Когда Лям смотрит на эти подсвечники, ему всегда вспоминается отец, и на душе становится тоскливо.

Почему все кругом толкуют, что папа и умница, и веселый, и ученый, а дома так уныло, так пусто и Шейна в могиле?!

Однажды отец приехал на праздники домой. Мама сразу подобралась, стала строгой. В первый же день отец посадил всех ребят за стол, Ляма усадил рядом, достал книгу и начал читать сказку о корабле, идущем по бурному морю.

На другой день начались праздники. Весь город пел, плясал и дрался. А отец забрался на крышу молельни и стал выкрикивать нараспев, как это делают в синагоге при вызове к чтению Торы. А люди снизу насмешливо отвечали ему: «Мэ-э». Отец опять пел свое, а снизу опять: «Мэ-э».

Лям тогда был еще совсем маленьким, но он вместе со всеми кричал «мэ» и безутешно плакал.

А на третий день отец снова исчез.

Вот уж скоро он явится и привезет соломорезку. Может, он теперь наконец останется дома насовсем, снова посадит ребят за стол, снова будет рассказывать из книг про корабль в бушующем море. А потом все переоденутся во все новое и пойдут вместе с бабушкой осматривать новую квартиру.

Бабушка протерла окошко и посмотрела на улицу; снова протерла и опять глянула. Лям подбежал к двери и увидел осколки радуги, сверкающий простор Буга и поднимавшуюся по крутому берегу таратайку. Подъем крут, лошади и колеса скользят, ползут обратно, но пассажиров это мало смущает. Накрывшись рядном, они сидят, стиснутые среди узлов и чемоданов.

Не успела таратайка подняться в гору, как из нее выпрыгнул приземистый человечек, а ему навстречу с верхней улицы кинулась жена Йоси Либерса и их ребята. Шустрая Переле тоже помчалась ему навстречу. И еще много-много мужчин и женщин выбежало из домов. Все они, несмотря на лужи, торопились встретить приехавшего, затем шлепали вместе с ним к его дому, громко переговариваясь на ходу.

И сразу же из уст в уста покатилась молва о том, что Йося Либерс назло Гайзоктеру второй раз досрочно освобожден, не отсидев и полугода. Теперь все начнется сначала. Йося Либерс снова будет доносить, что Гайзоктер промышляет краденым, у него обнаружат краденое, но сидеть в каталажке будет и на этот раз не Гайзоктер, а все тот же Йося Либерс.