— Ай, спасибо! Поцелуй вам в щеку, и камень в голову! — замахнулся кто-то из рабочих.
— Постойте-ка! Если вы такие герои, спасите лучше своих товарищей! — выкрикнул штрейкбрехер. — Вон уже бегут полицейские.
Рабочие загородили показавшимся полицейским путь к фабричным воротам. Кое-кто бросился к калитке, чтобы предупредить об опасности членов комитета. И вдруг ворота распахнулись, и стало видно, что и на фабричном дворе полным-полно полицейских. Они, видно, проникли на фабрику каким-то потайным ходом. Рабочие поняли, что попали в ловушку. Не теряя ни секунды, толпа нажала, разорвала кольцо, и многим удалось уйти.
Спустя два-три часа Кет и Петрик встретились с Арой, и тот сообщил: Элька и Кулаковский арестованы. Вместе с ними арестовано еще много товарищей.
И все же Эйдеман дал знать, что он согласен выполнить все требования рабочих.
— Собака чует палку. Видно, знает черт, откуда ветер дует. Теперь надо во что бы то ни стало освободить Эльку и Кулаковского. Ты, Петрик, сиди дома у Эльки. Туда полиция не придет, она там не прописана. И смотри: как появится Лям, сразу дай мне знать. Так наказала Элька.
Петрик целых два дня выглядывал из окна. Наконец на третий день утром послышался стук колес, и к крыльцу подкатил экипаж.
Он подбежал к окну: фаэтон! Конечно, не Лям, но по всему видать, кто-то из своих. А почему вся улица так оживлена? Что случилось? Почему все вперегонки спешат к центру?
Тем временем из фаэтона вышли двое. Это были старик Пустыльник и молодая жена Ары. Они бросили взгляд на окна и поднялись на крыльцо.
Через минуту старый Пустыльник и молодая, смазливая женщина с большим животом втиснулись в Элькину комнатку и стали озираться, ища, по-видимому, с кем тут надо здороваться.
— Здесь живет портниха Элька? — спросил старик.
— Здесь, — растерянно отозвался Петрик.
— Где она?
— Ее сейчас нет.
— Нет? Когда придет?
— Не знаю.
— Но она здесь живет? — переспросила молодая и покраснела. — Мм… А еще кто с ней живет?
— Никто.
— Никто? Что ж, Элька совсем одна живет? — Она подошла близко к Петрику и ласково заглянула ему в глаза. — Как же это человек живет совершенно один? — Она тихо, как бы про себя, усмехнулась. — Разве Ара здесь не живет?
— Нет.
— Ах вот как! — вырвалось у нее. И Петрику сразу показалось, что дружелюбней этой женщины никого на свете нет. — Значит, он не живет! А ты что здесь делаешь? Кто ты такой?
Этого вопроса Петрик не ожидал и буркнул:
— Я… я ее родственник…
— Родственник? — Гостья подозрительно смерила Петрика взглядом. Всю ее веселость как рукой сняло. Она, видно, теперь уже не верила ни единому его слову. — Ну, ладно, подождем ее возвращения, — сказала она решительно.
— Она вернется не скоро.
— Нам не к спеху. — Она отвернулась от Петрика и села на стул.
— Эльку посадили в тюрьму, — сболтнул Петрик.
— Что?.. И Ара в тюрьме? Говори же!
— Ара — нет.
— Давай поедем к нему, — потянул старик молодую за рукав.
«Хороши гости!» — подумал Петрик, глядя в окно, как они усаживаются в фаэтон, и от всей души жалея Ару. Но почему народ без конца спешит к центру? Не будь он вынужден из-за Ляма сидеть дома, помчался бы вместе со всеми и узнал бы, в чем дело.
В комнату ворвался Кет:
— Пошли! Объявлена мобилизация. Война!
Петрика словно громом сразило. Он сидел ошарашенный, стараясь понять случившееся. Потом они вышли на улицу, смешались с толпой и вместе со всеми направились к центру. Повсюду слышалось одно: «Мобилизация».
Они бродили весь день, оглушенные всем происходящим, мало что понимая, не зная, что думать, и вернулись домой только поздно ночью.
Недели шли, а положение Эльки все еще оставалось неопределенным. Нагрянувшие события изменили все планы, спутали все карты.
Кет и Петрик не могли добиться толку от Ары. Он был так расстроен, что посоветоваться с ним было невозможно. Наконец они проведали, что Эльку и Кулаковского выслали, но куда именно, узнать не удалось. Никого на месте не было. А с Арой стряслась какая-то дикая история. К нему явился старик Пустыльник и заявил, что здесь, в городе, находится его мать, что она тяжело больна и умоляет сына навестить ее.
Отец завел его в какой-то заброшенный двор среди пустырей. Едва Ара переступил порог лачуги, как на него накинулись несколько человек и повалили навзничь.
Когда Ара опомнился и понял, что отец заманил его сюда для того, чтобы причинить какое-нибудь увечье и этим избавить от мобилизации, он стал всячески вырываться. Но мучители держали его словно клещами, и ему осталось одно — кричать. Он кричал что было сил и вдруг притих. Мучители испугались и, решив, что с ним что-то стряслось, оставили его в покое и скрылись.
На другой день, вконец измученный и подавленный событиями последних недель, Ара сел на поезд и отправился в глубь страны, в один из дальних городов.
[25]
Было раннее утро, но в неподвижном воздухе еще со вчерашнего дня застыл томительный, иссушающий зной. Из-под колес, из-под ног пешеходов вздымались густые клубы бурой пыли, похожие на кудлатых псов, которые медленно, лениво ложились наземь в горячей гущине.
Ватага чумазых, оборванных, заросших до глаз бродяг, насквозь промокла от пота. Ссохшиеся рты, облезлые носы были обведены полосками влажной грязи; забитые пылью обгорелые волосы торчали точно проволока; а в горле, в животе, в кишках все растрескалось, все жаждало влаги.
— Стой! — крикнул один из ватаги проезжавшей мимо телеги и поднял руку.
Телега тотчас остановилась.
Руку поднял Лурек, выпивший за две недели, которые он маячит перед глазами Ляма, целое море воды. У него особенный нюх на воду. Родник ли то или застоявшаяся лужа, но если он припадет к ней, то лакает до тех пор, пока на шее не вздуются вены, которые, кажется, вот-вот лопнут от напряжения. Пусть во рту у него и куска хлеба не было, он все равно жаждет пить. Вид у него постоянно сытый, бодрый, веселый, точно желудок его изо дня в день наполняют самые замечательные яства. Ничто — ни оскорбления, ни случайный подозрительный промысел, ни мелкая кража — не принудят его сжать кулаки, впутаться в драку. Но пусть только кто-нибудь помешает ему напиться!..
— Дай напиться! — крикнул Лурек мужику.
— Нету.
— Поищи, не то сам поищу.
Мужик вытащил откуда-то из-под груды мешков и соломы глиняный жбан, но выпускать его из рук не собирался. Лурек рванул жбан и с жадностью припал к нему. Вокруг, толкая друг друга, толпились его спутники, сверкая воспаленными глазами, чмокая пересохшими губами, еле сдерживая остервенение, готовые каждую минуту стукнуть Лурека по башке, заехать в морду тому, кто потянется пить после него.
Мужик бормотал насчет того, что он едет в поле и как же ему теперь быть без воды.
Земля под Лямом ходуном ходила от испытываемого нетерпения, ему больно было смотреть, как глаза Лурека закатываются от непередаваемого блаженства. Но вот эти глаза начали медленно-медленно открываться, стали светлеть, и наконец Лурек оторвался от жбана и сунул его следующему.
Лям надеялся быть этим следующим, рассчитывал подвернуться так, чтобы глиняный жбан сам лег ему на руку, но ему пришлось податься в сторону под натиском кого-то более сильного.
— Что там впереди? — утираясь, спросил Лурек у мужика. — Деревня, город или еще что-нибудь?
— Костивка.
— А далеко до нее?
— Верст десять.
— Айда, братва! Это большой город. Пошли!
Всем воды не хватило. Четверо ненапившихся, в их числе и Лям, долго допытывались у мужика, нет ли поблизости деревушки, колодца, озерца. «Нету, нету!» Тогда они обогнали всю ватагу и торопливо зашагали к далеким, белым мазанкам, вытянув, как гусаки, жаждущие шеи. Мазанки качались перед их глазами, тянулись ввысь в знойном мареве, точно были слеплены из сладкой, клейкой патоки.