– Не вижу смысла. Я все равно никогда не буду из него стрелять.

– Не важно, будешь ли ты из него стрелять. Важно, чтобы другие думали, будто ты выстрелишь. Видишь ли, мои коллеги до сих пор не утратили свою удивительную веру в человеческую добропорядочность. – Гриффин взвел курок и прицелился в березу на другой стороне двора. – Но я скептик. Я считаю, что деколонизация неизбежно сопровождается насилием.

Он нажал на спусковой крючок. Грохнул выстрел. Робин отпрыгнул, но Гриффин и бровью не повел.

– Он стреляет только один раз, – сказал он, крутанув барабан. – После каждого выстрела нужно взвести курок.

Стрелял Гриффин метко. Прищурившись, Робин увидел в центре березы зарубку, которой раньше там не было.

– Видишь ли, оружие меняет все. Дело не в прямом столкновении, а в том, какое впечатление оно производит.

Гриффин провел пальцами по барабану, развернулся и наставил револьвер на Робина.

Робин отшатнулся.

– Господи…

– Страшно, правда? Как думаешь, почему револьвер страшнее ножа? – Гриффин не убрал руку. – Он говорит: «Я тебя убью, для этого достаточно только спустить курок». Он может убить на расстоянии, без каких-либо усилий. Револьвер берет на себя всю грязную работу и убивает элегантно. Он сокращает дистанцию между решением и действием, понимаешь?

– Ты когда-нибудь стрелял в человека? – спросил Робин.

– Конечно.

– И попал?

Гриффин не ответил.

– Ты должен понять, где мне довелось побывать. Там не только библиотеки и театры, братец. На поле боя все выглядит по-другому.

– А Вавилон – это поле боя? – спросил Робин. – Эви Брук была вражеским солдатом?

Гриффин опустил револьвер.

– Так вот, значит, в чем дело.

– Ты убил невинную девушку.

– Невинную? Так сказал тебе отец? Что я хладнокровно убил Эви?

– Я видел ту пластину. Она у меня в кармане, Гриффин.

– Эви не была невинной свидетельницей, – усмехнулся Гриффин. – Мы несколько месяцев пытались привлечь ее на свою сторону. Это было сложно, потому что она была очень близка со Стерлингом Джонсом, но если у кого-то из них и была совесть, то наверняка у Эви. Точнее, нам так казалось. Я многие месяцы обсуждал все это с ней в «Крученом корне», пока однажды вечером она не сказала, что готова, она в деле. Только все это было подстроено – она докладывала обо всем констеблям и профессорам, и они разработали план, чтобы поймать меня с поличным. Видишь ли, она была великолепной актрисой. Она умела так посмотреть широко открытыми глазами, кивая, как будто полностью тебя понимает и сочувствует. Разумеется, все это было лишь спектаклем. Я думал, что получил союзника – мы многих потеряли в Бирме, я чувствовал себя таким одиноким и с восторгом ожидал ее в наших рядах. И Эви вела себя очень умно. Задавала много вопросов, гораздо больше, чем ты, как будто просто хотела разобраться, потому что так хочет начать борьбу и узнать, как она может помочь.

– И как ты узнал правду?

– Ну, она все же была не настолько умна. Если бы она была умнее, то не раскрыла бы себя, пока не оказалась вне досягаемости.

– Но она сама тебе рассказала. – У Робина засосало под ложечкой. – Хотела позлорадствовать.

– Она улыбалась, глядя на меня. Когда завыла сирена, Эви улыбнулась и сказала, что все кончено. И я ее убил. Я не хотел. Ты, конечно же, мне не поверишь, но это правда. Я хотел только испугать ее. Но я был зол и напуган, а Эви – просто дрянь. Если бы я дал ей возможность, она бы напала первой.

– Ты правда в это веришь? – прошептал Робин. – Или это ложь, которую ты внушаешь себе, чтобы спокойно спать по ночам?

– Я прекрасно сплю, – ухмыльнулся Гриффин. – А тебе нужна твоя ложь, верно? Дай угадаю – ты уговариваешь себя, что это вышло случайно? Что ты не хотел?

– Я не хотел, – заверил его Робин. – Это просто случилось… не нарочно, я не хотел…

– Не стоит, – перебил его Гриффин. – Не прячься, не притворяйся, это трусость. Признайся в том, что чувствуешь. Признай, что это приятно. Так приятно чувствовать свою власть…

– Я бы обратил все вспять, если бы мог, – настаивал Робин. Он не понимал, почему так важно убедить Гриффина, но это казалось последней границей, которую нужно удержать, главной истиной о его сути. Иначе он сам не будет знать, кто он такой. – Лучше бы он был жив…

– Ты же так не думаешь. Он получил по заслугам.

– Он не заслужил смерти.

– Наш отец, – громко произнес Гриффин, – был жестоким, эгоистичным человеком, который считал людьми только англичан с белой кожей. Он разрушил жизнь моей матери и позволил твоей умереть. Наш отец – один из главных поджигателей войны у нас на родине. Если бы он вернулся из Кантона живым, парламент сейчас уже закончил бы дебаты. Уже проголосовал бы. Ты дал нам время – несколько дней, а то и недель. Ну и что с того, что ты убийца? Мир без одного профессора стал только лучше. Хватит дрожать от груза вины, возьми на себя ответственность! – Он перевернул револьвер и протянул рукоятку Робину. – Возьми его.

– Я же сказал – нет.

– Ты по-прежнему не понимаешь. – Гриффин нетерпеливо схватил пальцы Робина и прижал их к рукоятке. – Мы вышли за пределы мира идей, Робин. Идет война.

– Но если это война, то мы проиграли. – Робин по-прежнему отказывался взять револьвер. – Ты не победишь на поле боя. Сколько у тебя бойцов, пара десятков? Это самое большее. И ты хочешь победить всю британскую армию?

– Вот тут ты ошибаешься, – сказал Гриффин. – Видишь ли, когда речь заходит о военных действиях, империя теряет гораздо больше, чем мы. Война подрывает экономику. Стоит нарушить один торговый маршрут, и по всей Атлантике упадут цены. Британская торговля очень уязвима, потому что ее такой сделали, потому что алчность капитализма наказуема. Именно поэтому восстания рабов оказываются успешными. Невозможно стрелять в собственных работников – это все равно что убить курицу, несущую золотые яйца. Но если система настолько хрупкая, почему мы так легко смирились с колониализмом? Почему считаем такое положение неизбежным? Почему Пятница не раздобудет винтовку или ночью не перережет Робинзону Крузо горло? Все дело в том, что мы живем так, будто проиграли. Мы все живем как ты. Видим их оружие, их серебро, их корабли и думаем, что для нас все уже кончено. Мы не задумываемся о том, насколько легко сравнять счет. И никогда не думаем о том, что произойдет, если мы возьмем в руки оружие. – Гриффин снова сунул револьвер Робину. – Осторожно, он тяжелый.

На этот раз Робин взял оружие. И наудачу прицелился в дерево. Револьвер и впрямь норовил опуститься, Робину пришлось поддерживать запястье другой рукой, чтобы выровнять прицел.

– Насилие показывает, на что мы готовы, – сказал Гриффин. – Насилие – единственный язык, который они понимают, потому что их система по своей сути является насильственной. Насилие сотрясает основы системы. И система не сможет это пережить. Ты даже не представляешь, на что способен, правда. Не представляешь, как изменится мир, пока не спустишь курок. – Гриффин указал на березу. – Нажми на спусковой крючок.

Робин подчинился. От грохота у него зазвенело в ушах, он чуть не выронил револьвер. Он был уверен, что прицел сбился, и не был готов к отдаче, рука задрожала от запястья до плеча. Береза осталась целой. Пуля улетела куда-то в темноту.

Но Робин не мог не признать правоту Гриффина – в этот момент он почувствовал удовольствие от того, какая огромная мощь подвластна его рукам, и эту силу он мог выпустить одним движением пальца.

После отъезда Гриффина в Глазго Робин так и не смог заснуть. Он сидел в темноте, взбудораженный до дрожи. У него кружилась голова и перехватывало дыхание, как будто он стоит на краю утеса за мгновение до прыжка вниз. Весь мир, казалось, находится на грани катастрофических перемен, и Робин мог лишь цепляться за то, что его окружает, хотя они все вместе неслись к точке разлома.