Профессор Чакраварти ободряюще улыбнулся.

– Что ж, почему бы нам это не проверить?

Трясущимися руками Робин взял пластину и поднес острие гравера к гладкой пустой поверхности. Ему пришлось приложить усилия, чтобы выгравировать четкие буквы. Но каким-то образом это его успокоило – заставило сосредоточиться на том, как равномерно нажимать гравером, вместо того чтобы думать о сотне способов все испортить.

Он завершил гравировку.

– Минбай, – сказал он, держа пластину так, чтобы профессор Чакраварти увидел иероглифы 明白. Потом перевернул ее. – Понимать.

Пластина запульсировала как живая, смело и мощно, словно порыв ветра или сокрушительная волна, и на долю секунды Робин ощутил источник ее энергии, то безымянное место, где созидался смысл, то место, которое слова никогда не могли определить до конца; место, к которому можно только обратиться на несовершенном языке, но оно все равно откликалось. Вокруг пластины засиял яркий, теплый свет, охватив их обоих. Робин не уточнил, какое понимание будет означать этот свет; он даже не задумывался об этом; но в этот момент все понял, как и профессор Чакраварти, судя по выражению его лица.

Робин выронил пластину. Она перестала светиться и тихо лежала на столе между ними, обычный кусок металла.

– Прекрасно, – сказал профессор Чакраварти. – А теперь позовите мистера Мирзу.

Летти ждала его на крыльце. Она уже успокоилась, щеки снова порозовели, и больше она не таращила глаза в панике. Видимо, она успела сбегать в булочную и держала в руках мятый бумажный пакет.

– Будешь лимонное печенье? – спросила она, когда Робин приблизился.

Он вдруг понял, что жутко проголодался.

– Да, конечно, спасибо.

Летти протянула ему пакет.

– Как все прошло?

– Нормально. Не совсем тот эффект, которого я ожидал, но это было нечто.

Робин замялся, поднеся печенье ко рту, ему не хотелось проявлять радость, если у Летти ничего не вышло.

Но она тоже просияла.

– И у меня. Я ждала хоть какого-то эффекта, и все получилось. Ох, Робин, это было так чудесно…

– Как будто пишешь весь мир заново, – сказал он.

– Как будто пишешь рукой Бога. Я никогда не чувствовала ничего подобного.

Они в унисон улыбнулись. Робин смаковал вкус печенья, растворяющегося во рту. Теперь он понял, почему это любимое печенье Летти: такое маслянистое и мягкое, оно сразу же растворилось, и по языку, как мед, растеклась сладость с привкусом лимона. Они справились. Все хорошо, мир продолжает вращаться, и больше ничто не имело значения, ведь у них получилось.

Колокола отбили час дня, и дверь снова открылась. Из нее вышел широко улыбающийся Рами.

– У вас тоже получилось, да? – спросил он, хватая печенье.

– Как ты догадался? – спросил Робин.

– Потому что Летти ест, – ответил он, не переставая жевать. – Если бы кто-нибудь из вас провалился, она бы размолола это печенье в порошок.

Виктуар пробыла в комнате дольше всех. Прошел почти час, прежде чем она вышла из башни, хмурая и взбудораженная. Рами тут же подскочил к ней и обнял рукой за плечи.

– Что случилось? Все в порядке?

– Я придумала креольско-французскую словесную пару, – ответила Виктуар. – И она сработала, причем чудесно, но профессор Леблан сказал, что не запишет ее в книгу этого года, потому что вряд ли креольский принесет помощь кому-либо, кто не говорит на креольском. А когда я сказала, что она может пригодиться для жителей Гаити, он засмеялся.

– Ох, дорогая. – Летти погладила ее по плечу. – И тебе не позволили сделать другую пару?

Она задала неправильный вопрос. Робин заметил вспышку раздражения в глазах Виктуар, тут же потухшую. Виктуар вздохнула и кивнула.

– Позволили, французско-английскую, хотя она оказалась не такой эффективной, к тому же я была так потрясена, что не могла писать ровно, но кое-какой эффект все же был.

Летти сочувственно засопела.

– Уверена, ты сдала экзамен.

Виктуар потянулась за печеньем.

– Да, я сдала.

– Откуда ты знаешь?

Виктуар бросила на нее удивленный взгляд.

– Спросила. Профессор Леблан сказал, что я прошла. Что мы все прошли. А что, вы не знали?

На мгновение они озадаченно уставились на нее, а потом разразились хохотом.

Вот бы выгравировать на серебре воспоминания, подумал Робин, чтобы они возникали снова и снова на протяжении долгих лет – не как резкие искажения дагерротипа, а как чистый и невероятный сгусток эмоций и ощущений. Ведь чернил на бумаге недостаточно, чтобы описать этот золотой полдень; теплоту незатейливой дружбы, когда все ссоры забыты, все грехи прощены; солнечный свет, стирающий воспоминания о холоде аудитории; липкий вкус лимона на языках и изумленное, восторженное облегчение.

Теперь они были свободны. Ненадолго – начались летние каникулы, а потом все мучения повторятся, только с удвоенной силой, во время экзаменов на четвертом курсе. Но сентябрь казался таким далеким. Стоял май, а впереди ждало целое лето. Сейчас казалось, что у них в запасе целая вечность, можно бездельничать и просто быть счастливыми, если только удастся вспомнить, каково это.

Раз в три года в Университетском колледже проводился благотворительный бал. Эти балы были вершиной светской жизни Оксфорда; они давали возможность колледжам продемонстрировать свои прекрасные территории и огромные винные погреба, богатым колледжам – похвастаться спонсорами, а более бедным – попытаться пробить дорогу наверх по лестнице престижа. Балы позволяли колледжам спустить лишние деньги, которые они по какой-то причине не выделили нуждающимся студентам, на грандиозное мероприятие для богатых выпускников. Это обосновывали тем, что деньги привлекают деньги и нет лучшего способа получить пожертвования на ремонт аудиторий, чем повеселить богачей. Гости и впрямь отлично проводили время. Колледжи каждый год пытались перещеголять друг друга в разгуле и зрелищности. Всю ночь рекой лилось вино, не умолкала музыка, а те, кто протанцевал до зари, могли рассчитывать на завтрак, который с восходом солнца разносили на серебряных подносах.

Летти настояла, чтобы они все купили билеты.

– Нам именно это и нужно. Мы заслужили возможность побаловать себя после этого кошмара. Виктуар, ты поедешь со мной в Лондон, и мы купим подходящие платья…

– Исключено, – заявила Виктуар.

– Почему это? Деньги у нас есть. А ты будешь ослепительной в изумрудном или белом шелке…

– Лондонские портные не станут меня одевать. Единственный способ для меня войти в ателье – это притвориться твоей горничной.

Летти была потрясена, но лишь на мгновение. На ее лице тут же появилась деланая улыбка. Летти обрадовалась, что восстановила отношения с Виктуар, и постарается изо всех сил, чтобы так и оставалось, понял Робин.

– Ничего страшного, ты можешь взять мое платье. Ты чуть выше, но можно выпустить подол. И у меня полно украшений, которые я могу тебе одолжить. Напишу в Брайтон и попрошу прислать мне кое-какие из маминых. У нее были прелестные шпильки, можно сделать что-нибудь с твоими волосами…

– Похоже, ты не понимаешь, – тихо, но твердо сказала Виктуар. – Я в самом деле не хочу…

– Пожалуйста, дорогая, без тебя не будет никакого веселья. Я куплю тебе билет.

– Ох, только вот этого не надо. Не хочу одалживаться.

– Можешь купить нам, – сказал Рами.

Летти закатила глаза.

– Сами купите.

– Правда? За три фунта? Дороговато.

– Поработай в серебряной мастерской одну смену, – предложила Летти. – Всего-то полчаса.