– Но разве мы идем не в Котсволдс?

Робин сам не понимал, почему ему на ум пришли Котсволдские холмы, район к северу-западу от Оксфорда с пустынными полями и лесами. Просто казалось, что это самое подходящее место для побега. Может, когда-то он прочитал о нем в бульварном романе и решил, что Котсволдс кишит беглецами. В любом случае это лучше, чем центр Оксфорда.

– Нас как раз и будут искать в Котсволдсе, – ответила Виктуар. – Они ждут, что мы сбежим, и уже прочесывают с собаками лес. Но неподалеку от центра города есть убежище…

– Нет, мы не можем… Я выдал это убежище, Ловелл знал о нем, и значит, Плейфер наверняка тоже…

– Есть еще одно, мне показал Энтони, рядом с Рэдклиффской библиотекой есть вход в туннель. Идем, я покажу.

Ближе к библиотеке Рэдклиффа Робин услышал вдалеке собачий лай. Наверное, полиция обыскивает весь город, люди и собаки прочесывают каждую улицу. Но вдруг, как ни удивительно, он потерял желание бежать. Ведь в руке у него была пластина «усин», он мог в любой момент стать невидимым.

А ночной Оксфорд оставался все таким же безмятежным, по-прежнему казался безопасным, как будто здесь их никогда не арестуют. Город, словно вытесанный из прошлого: древние шпили и башенки, мягкий лунный свет на старых камнях и мощеных улицах. Дома были такими обнадеживающе крепкими, древними и вечными. Пробивающийся сквозь арочные окна свет по-прежнему обещал тепло, старые книги и горячий чай; навевал мысли об идиллической жизни ученого, который может без каких-либо последствий разглагольствовать об абстрактных идеях.

Но мечта разбилась вдребезги. Эта мечта всегда держалась на лжи. Ни у кого из них не было шанса стать здесь по-настоящему своим, потому что Оксфорду нужны только те, кто рожден для власти, ими же созданной. Всех остальных он пережевывал и выбрасывал. Эти высокие здания были построены на деньги, вырученные от продажи рабов, все здесь функционировало за счет кровавого серебра из шахт Потоси. Оно выплавлялось в душных кузницах, где рабочим платили гроши, а затем отправлялось на кораблях через Атлантику, где ему придавали форму переводчики, оторванные от своей родины, угнанные в далекую страну.

Как глупо было думать, что он мог устроить свою жизнь здесь. Теперь Робин знал, что нельзя перейти за эту черту. Нельзя ходить туда-сюда между двумя мирами, нельзя видеть и не видеть, нельзя прикрывать рукой то один глаз, то другой, как ребенок в игре. Ты либо станешь частью этого мира, одним из кирпичиков, на которых он держится, либо нет.

Виктуар взяла его за руку.

– Ничего уже не исправить, да? – спросил он.

Она крепче сжала его руку.

– Да.

Их ошибка была столь очевидна. Они решили, что Оксфорд их не предаст. Слепо верили, что их защитит университет, статус ученого. Вопреки всему полагали, что те, кто больше всего выиграет от дальнейшего расширения империи, найдут в себе силы поступить правильно.

Листовки. Они считали, что могут победить с помощью листовок.

Робин чуть не засмеялся, настолько нелепо это звучало. Власть находится не на конце пера. Власть имущие не станут действовать против собственных интересов. Власть имущих можно усмирить только такими актами неповиновения, которые невозможно проигнорировать. Только жестокой, несгибаемой силой.

– Думаю, Гриффин был прав, – пробормотал Робин. – Все дело в башне. Нужно захватить башню.

– Хм. – Виктуар сморщила губы, все так же крепко сжимая его руку. – И как ты собираешься это сделать?

– Он сказал, что это легко. Сказал, что они ученые, а не солдаты. И что нужен только пистолет. А может, даже нож.

Виктуар с горечью рассмеялась.

– В это я верю.

Всего лишь идея, скорее даже желание, но хоть что-то для начала. И эта мысль пустила в нем корни и стала расти, пока из смутной фантазии не превратилась в четкие вопросы: как и когда?

На другом конце города крепко спали студенты. Рядом с ними тома Платона, Локка и Монтескье ждали, когда их прочтут и бурно обсудят. А те, кто обладает свободой, обсудят теорию о праве на свободу – устаревшую концепцию, которую они забудут сразу после выпускной церемонии. Сейчас эта жизнь и все ее заботы казались Робину безу- мием; он не мог поверить, что когда-то его волновало, какого цвета галстуки заказать у Рэндаллса или какие оскорбления выкрикнуть в адрес неповоротливых лодок, заполонивших реку во время тренировки по гребле. Все это были мелочи, пустяки, построенные на фундаменте постоянной, невообразимой жестокости.

Робин смотрел на контуры Вавилона под лунным светом, на слабое серебристое свечение от многочисленных пластин. И вдруг в его голове возник образ разрушенной башни. Он хотел, чтобы она рассыпалась на куски. Хотел, чтобы Вавилон хоть в кои-то веки почувствовал ту боль, благодаря которой существует.

– Я хочу его разрушить.

Он увидел, как у Виктуар запульсировало горло, и понял, что она думает об Энтони, о выстрелах, о развалинах Старой библиотеки.

– Я хочу, чтобы он сгорел.

Летиция Прайс была неплохим человеком.

Жестковатой, быть может. Холодной и суровой. А какой же еще быть девушке, которая хочет добиться в мире того же, что и мужчина? Но только потому, что суровость была единственным способом заставить людей принимать ее всерьез (лучше пусть боятся и не любят, чем считают миленькой глупышкой), ведь в Оксфорде уважали силу, терпели жестокость, но никогда не приняли бы слабость.

Летти боролась изо всех сил и зубами вырвала все, чего добилась. Об этом нельзя было догадаться, глядя на нее, эту прекрасную английскую розу, дочь адмирала, выросшую в брайтонском поместье с полудюжиной слуг в ее распоряжении и приданым в двести фунтов в год. У Летиции Прайс есть все, говорили уродливые завистницы на лондонских балах. Но Летиция родилась второй после мальчика, Линкольна, зеницы ока ее отца. Между тем отец с трудом ее выносил, потому что видел в ней лишь бледную тень покойной миссис Прайс, умершей при родах в комнате, влажной от крови, пахнущей морем.

– Разумеется, я тебя не виню, – сказал он как-то поздно вечером, изрядно набравшись вина. – Но ты должна понять, Летиция, почему мне не хочется тебя видеть.

Линкольну было предначертано учиться в Оксфорде, а Летиции – рано выйти замуж. Линкольна ждала череда наставников, недавних выпускников Оксфорда, которые еще не нашли себе занятия в другом месте, а также красивые перья, кремовая промокательная бумага и толстые книги с блестящими обложками на дни рождения и Рождество. Что до Летти, то, по мнению ее отца, образование требуется женщине только в той мере, чтобы она могла поставить подпись под брачным договором.

Однако именно у Летти обнаружился талант к языкам: она усваивала греческий и латынь так же легко, как и английский. Она училась, читая самостоятельно и прижав ухо к двери, за которой занимался Линкольн. Ее мощный ум удерживал информацию как стальной капкан. Она вцеплялась в правила грамматики, как другие женщины цепляются за обиды. Она подходила к языку с решительной, математической строгостью, а самые заковыристые латинские конструкции разгадывала усилием воли. Именно Летти натаскивала брата по вечерам, когда он не мог вспомнить слова, завершала его переводы и исправляла сочинения, когда ему становилось скучно и он отправлялся кататься верхом, охотиться или еще как-то развлекаться на природе.

Если бы они поменялись местами, ее превозносили бы как гения. Она стала бы новым сэром Уильямом Джонсом.

Но, увы, не такая судьба была написана ее звездами. Летти пыталась радоваться за Линкольна, вложить все свои мечты и надежды в брата, как и многие женщины той эпохи. Если Линкольн будет профессором Оксфорда, она могла бы стать его секретаршей. Но его разум был как кирпичная стена. Линкольн ненавидел учебу и презирал наставников. Чтение он находил скучным. Его влекло на природу, он не мог просидеть над книгой больше минуты, не ерзая. А Летти его не понимала. Почему, имея столько возможностей, он ими не пользуется?