Робин понимал, что спрашивать бесполезно, но все равно спросил:

– Откуда вы узнали, что это Гриффин?

– За последние десять лет у нас не было других студентов-китаистов. Кто еще мог это сделать? Может, я? Или профессор Чакраварти?

Лгал ли он? Возможно. История была такой гротескной, что Робин с трудом в нее верил, ему не хотелось верить, что Гриффин способен на убийство.

Но так ли это? Гриффин, говоривший о Вавилоне как о противнике на войне, посылавший собственного брата в самое пекло, не задумываясь о последствиях, Гриффин, убежденный в манихейской справедливости своей войны настолько, что не видел ничего другого. Мог ли он убить беззащитную девушку ради «Гермеса»?

– Мне жаль, – прошептал Робин. – Я не знал.

– Вот кому ты вверил свою судьбу, – сказал профессор Ловелл. – Лжецу и убийце. Ты воображал, что способствуешь освобождению всего мира, Робин? Не будь таким наивным. Ты только поддерживал иллюзии Гриффина в собственном превосходстве. И ради чего? – Он мотнул головой на плечо Робина. – Ради пули в руке?

– Как вы…

– Профессор Плейфер как-то обмолвился, что ты, вероятно, повредил руку во время гребли. Но меня не так легко обмануть. – Профессор Ловелл переплел пальцы в замок и откинулся назад. – Так вот. Выбор, как я полагаю, очевиден. Либо Вавилон, либо «Гермес».

Робин нахмурился.

– Сэр?

– Вавилон или «Гермес»? Это просто. Тебе решать.

Робин почувствовал себя сломанным музыкальным инструментом, способным издать лишь один звук.

– Сэр, я не…

– Ты считал, что тебя исключат?

– Ну… Да, я не…

– Боюсь, не так-то просто покинуть Вавилон. Ты свернул на кривую дорожку, но я верю, что это произошло в результате дурного влияния, которому ты не сумел воспротивиться. Ты наивен, безусловно. И разочаровал меня. Но ты не конченый человек. Нет необходимости отправлять тебя в тюрьму. – Профессор Ловелл забарабанил пальцами по столу. – Однако было бы неплохо, если бы ты дал нам что-нибудь полезное.

– Полезное?

– Информацию, Робин. Помоги нам их найти. Помоги избавиться от них.

– Но я ничего о них не знаю. Даже имен не знаю, не считая Гриффина.

– Вот как?

– Это правда, именно так они и действуют, децентрализованно, они не говорят ничего новым сообщникам. На случай… – Робин нервно сглотнул. – На случай чего-то подобного.

– Как неудачно. Ты уверен?

– Да, я правда не…

– Скажи прямо, Робин, не юли.

Робин вздрогнул. Именно такие слова произнес Гриффин, он хорошо помнил. И Гриффин сказал их в точности так же, как сейчас профессор Ловелл, холодно и властно, как будто он уже выиграл спор и любой ответ Робина будет бессмыслицей.

Робин представил ухмылку Гриффина и точно знал, что тот сказал бы: конечно, ты выберешь жизненные блага, как всякий изнеженный студент. Но какое право имел Гриффин осуждать его выбор? Пребывание в Вавилоне, в Оксфорде, было не прихотью, а способом выжить. Его единственный билет в эту страну, единственное, что отделяло его от нищеты.

Внезапно он ощутил вспышку ненависти к Гриффину. Робин ничего этого не хотел, и теперь его будущее, а также будущее Рами и Виктуар, висело на волоске. А где Гриффин? Где он был, когда в Робина стреляли? Исчез. Он использовал их для своих целей и бросил, когда дела пошли худо. Даже если Гриффина посадят в тюрьму, он это заслужил.

– Если ты молчишь, пытаясь сохранить ему верность, то ничего не поделаешь, – сказал профессор Ловелл. – Но, думаю, мы все равно еще можем работать вместе. Мне кажется, ты не готов покинуть Вавилон. Я прав?

Робин сделал глубокий вдох.

Неужели он и правда сдастся? Общество Гермеса бросило его на произвол судьбы, проигнорировало его предупреждения и подвергло опасности его лучших друзей. Робин ничего ему не должен.

В последующие дни и недели он пытался убедить себя, что это была стратегическая уступка, а не предательство. Что он не отказывается от важного – ведь сам Гриффин говорил, что у них есть многочисленные убежища, где можно затаиться. И что таким образом Робин защитит Рами и Виктуар, а его не выгонят из Вавилона, и еще можно наладить контакты для возможного сотрудничества с «Гермесом» в будущем. Но он никак не мог отгородиться от неприятной истины – что дело не в «Гермесе», не в Рами или Виктуар, а в самосохранении.

– Сент-Олдейтс, – сказал он. – Задний вход в церковь. Рядом с подвалом есть дверь, которая выглядит ржавой и запертой, но у Гриффина есть ключ. Они используют это место как убежище.

Профессор Ловелл записал адрес.

– И как часто он там появляется?

– Я не знаю.

– А что там внутри?

– Я не знаю, – повторил Робин. – Я никогда там не был. Он и впрямь очень мало мне рассказывал. Простите.

Профессор Ловелл окинул его долгим холодным взглядом и, похоже, смирился.

– Я знаю, что ты не станешь лгать. – Он подался вперед над столом. – Ты ни в чем не похож на Гриффина. Ты скромен, но талантлив и усердно трудишься. Ты не так испорчен происхождением, как он. Если бы я только что с тобой познакомился, то и не подумал бы, что ты китаец. У тебя выдающийся талант, заслуживающий второй шанс. Но будь осторожен, мой мальчик. – Он указал на дверь. – Третьего шанса не будет.

Робин встал и опустил взгляд на свою руку. Он до сих пор сжимал пластину, убившую Эвелин Брук. Серебро казалось одновременно ужасно горячим и очень холодным, и у Робина возникло странное чувство, что, если он будет держать пластину хоть еще одно мгновение, она насквозь прожжет ему ладонь. Он протянул пластину.

– Вот, сэр.

– Оставь ее себе, – сказал профессор Ловелл.

– Сэр?

– Я уже пять лет смотрю на эту пластину каждый божий день, гадая, что пошло не так с Гриффином. Если бы я по-другому его воспитывал или раньше разглядел бы его суть, может, Эви была бы еще… Ладно. – Голос профессора Ловелла отвердел. – Теперь пластина будет отягощать твою совесть. Храни ее, Робин Свифт. Носи в нагрудном кармане. И вытаскивай, когда тебя одолеют сомнения, пусть она напоминает, на чьей стороне зло.

Он жестом велел Робину выйти из кабинета. Совершенно ошеломленный, Робин, пошатываясь, побрел вниз по лестнице, крепко сжимая пальцами серебряную пластину. Он только что перевернул весь свой мир вверх тормашками. Вот только Робин понятия не имел, правильно ли поступил, и что вообще значит правильно и неправильно, и как теперь могут лечь костяшки домино.

Рамиз Рафи Мирза всегда был умным мальчиком. Он обладал потрясающей памятью и умел вести беседу. Он впитывал языки как губка и обладал абсолютным слухом к ритму и звуку. Он не просто повторял услышанные фразы, а произносил их, в точности подражая первоисточнику, с таким чувством, как будто на мгновение становился им. В другой жизни он выступал бы на сцене. Он обладал непередаваемым умением – заставлял простые слова петь.

Рами был талантлив и имел достаточно возможностей проявить себя. Его семья успешно пережила все превратности той эпохи. Хотя она оказалась в числе мусульманских семей, потерявших землю и имущество после соглашения о Постоянном поселении[76], семья Мирзы нашла работу, хотя и не очень хорошо оплачиваемую, в семье мистера Хораса Хеймана Уилсона, секретаря Азиатского общества Бенгалии в Калькутте. Сэр Хорас проявлял большой интерес к индийским языкам и литературе и с большим удовольствием беседовал с отцом Рами, прекрасно говорившим на арабском, персидском и урду.

В результате Рами вырос среди белой элиты Калькутты, среди домов с портиками и колоннадами, построенных в европейском стиле, и магазинов, рассчитанных исключительно на европейскую клиентуру. Уилсон рано проявил интерес к образованию Рами, и пока другие мальчики его возраста еще играли на улицах, он посещал занятия в Магометанском колледже Калькутты, где изучал арифметику, теологию и философию. Арабскому, персидскому и урду его учил отец. Латынью и греческим он занимался с репетиторами, нанятыми Уилсоном. Английский впитывал из мира вокруг.