Но прошло несколько дней, и Эллисон сказала:

— Может, эта вечеринка и получится чудесной.

Констанс закатила глаза к небу и подумала, кончится ли когда-нибудь эта пора незнания, чего она сама хочет.

«Если и я была такой же, не удивительно, что мама умерла молодой!»

Эллисон же она сказала:

— Хорошо, дорогая. Ты приглашаешь своих маленьких друзей, а я займусь всем остальным.

Эллисон чуть не закричала, что если Констанс собирается называть ее одноклассников «маленькими друзьями», то она вообще не хочет устраивать эту вечеринку Ее мама, кажется, не понимала, что через две недели Эллисон будет уже тринадцать и что она, как писали в журнальных статьях, «переживает пору вступления в юность». Эллисон читала об этом, но никогда в жизни ничего подобного ни от кого не слышала. Для нее это выражение имело такое же загадочное значение, как если бы она услышала от кого-нибудь о «поре ухода в женский монастырь».

Эллисон замечала, что с ней происходят физические изменения, замечала она это и в других девочках. Комплекция, решила она, это то, с чем человек вынужден мириться, вероятность того, что она изменится, не больше вероятности того, что изменится ширина скул. Селена теперь уже очень отличалась от младших девочек, она почти всегда носила лифчик, в то время как Эллисон считала, что ей еще долго не понадобится подобное приспособление. Она закрылась в ванной и критически рассматривала свою фигуру. Талия, кажется, стала тоньше, и грудь начала развиваться каким-то ненавязчивым способом, но ноги были длинными и худыми, как всегда.

«Как паук», — с отвращением подумала она и быстро накинула халат.

Эллисон заметила, что и мальчишки теперь стали другими. У Родни Харрингтона над верхней губой появилась едва заметная темная полоска, он хвастал, что скоро, как и его отец, будет каждый день бриться в парикмахерской Клемента. Эллисон от этого просто передергивало. Ей была противна сама мысль о том, что где-нибудь у нее на теле начнут расти волосы. У Селены уже росли волосы под мышками, и она сбривала их раз в месяц.

— У меня все началось одновременно, — сказала Селена. — И мой период, и волосы под мышками.

Эллисон одобрительно кивнула и мудро заявила:

— Не так плохо.

Но так как ей было известно, что «период» — это то, что случается со всеми девочками, Эллисон решила, что она не допустит, чтобы это случилось и с ней.

Услышав об этом, Селена расхохоталась.

— Ты ничего не сможешь с этим сделать, — сказала она. — С тобой все будет так же, как и со всеми.

Но Эллисон не поверила своей подруге. Она обратилась в компанию, которая распространяла бесплатный буклет под названием «Как разговаривать с дочерью» и внимательно его перечитала.

«Фу-у-у, — презрительно подумала она, закончив изучение брошюры, — я буду единственной в мире женщиной, у которой этого не будет, обо мне будут писать во всех медицинских изданиях».

Она думала об «этом» как об огромной, размахивающей крыльями, черной летучей мыши. Но, проснувшись утром в день своего тринадцатилетия, Эллисон обнаружила, что «это» ничуть не похоже на созданный ею образ. Она почувствовала разочарование, отвращение и почти совсем не испугалась.

Причиной последовавших за этим слез было то, что она все-таки не станет той единственной, уникальной женщиной, которой ей так хотелось стать.

Констанс Маккензи, приготовив мороженое, торт, фруктовый пунш, конфеты и прочие яства, вышла в свою комнату до появления тридцати подростков, которые взяли ее дом штурмом в полвосьмого вечера.

«Бог мой!» — в ужасе подумала она. Тридцать человек, казалось, говорили одновременно, тридцать пар ног в унисон сотрясали пол гостиной под аккомпанемент чего-то под названием «В настроении» с пластинки человека, которого Эллисон с благоговением величала Гленн Миллер.

«Бог мой! — думала Констанс, — и есть же еще в этом мире святые люди, которые добровольно преподают в школах!»

Она мысленно передала мисс Элси Тронтон и другим, таким же, как она, людям, которые пять раз в неделю имеют дело сразу с тридцатью детьми, послание, полное искреннего сочувствия и симпатии.

«Бог мой!» — Констанс не могла остановиться и без конца призывала своего Создателя.

Она взяла книгу и решила во что бы то ни стало отгородиться от шума из гостиной. Но в полдесятого наступила такая тишина, что стали отчетливо слышны мелодии Гленна Миллера. Констанс заинтересовалась, чем же заняты дети, выключила свет у себя в комнате и тихо пошла по коридору в сторону гостиной.

Гости Эллисон играли в почту. На секунду Констанс окаменела от удивления.

«В этом возрасте? — подумала она. — Такие молодые? Мне лучше прекратить это прямо сейчас. Если об этом узнают, все мамаши Пейтон-Плейс обрушатся на мою голову».

Она уже взялась за дверную ручку, но тут заколебалась. Может, для тринадцати-четырнадцатилетних подростков игра в почту — обычное занятие на таких вечеринках и, если она сейчас ворвется в гостиную, ее дочь «просто умрет от смущения»?

Констанс стояла у двери в гостиную и пыталась вспомнить, в каком возрасте она сама начала принимать участие в играх с поцелуями. Поразмыслив, она решила, что ей тогда было никак не меньше шестнадцати. Неужели ее стеснительная маленькая Эллисон может играть в такие игры в тринадцать лет?

Впервые после рождения Эллисон Констанс почувствовала прикосновение страха, который всегда готов подтолкнуть женщину, совершившую в свое время то, что называется «ошибкой».

В голове у Констанс промелькнула картина: ее дочь Эллисон в постели с мужчиной. Дрожащей рукой она оперлась о стену и попыталась успокоиться.

Первая мысль Констанс: «Господи, ей будет больно!»

Потом: «О, у нее будут неприятности!»

И наконец: «О ней начнут говорить».

«После всего, что я для нее сделала! — в припадке гнева и жалости к себе подумала Констанс. — После всего, что я для нее сделала, она ведет себя подобным образом прямо у меня под носом, позволяет какому-то прыщавому мальчишке лапать себя! После того, как я положила столько сил, чтобы дать ей достойное воспитание!»

Страшная злость на Эллисон переполняла ее. Констанс не понимала, что на самом деле она зла на покойного Эллисона Маккензи и девушку по имени Констанс Стэндиш.

«Я быстро поставлю ее на место», — подумала она и убрала руку со стены.

Голос, который она услышала, едва не открыв дверь, подарил Констанс такое облегчение, что у нее задрожали руки и ноги. Эллисон не играла в почту, она только называла номера.

Какое-то время Констанс не двигалась с места, страх исчез, и она, совершенно обессилевшая, чуть не захихикала прямо у двери.

Почтальонша, которую не целуют, подумала она. Надо быть осторожнее, могла бы выставить себя полной идиоткой.

Почувствовав, что она уже в состоянии передвигаться, Констанс тихонько вернулась в свою комнату. Она снова включила свет, улеглась на кровать и взялась за книгу. Не успела она прочитать и одно предложение, как вернулся страх.

Так не может продолжаться всегда. Когда-нибудь Эллисон надоест роль почтальона и она захочет присоединиться к играющим. «Скоро я должна буду объяснить ей, как это опасно — быть девушкой. Я должна предупредить ее сейчас, когда ей тринадцать: она должна быть осторожной. Нет, четырнадцать, я должна сказать ей, что она на год старше, чем думает, я должна объяснить ей, почему это так, я должна рассказать ей об отце и о том, что на самом деле она не имеет право носить фамилию Маккензи».

Эти мысли как молотки стучали в висках Констанс, она больно укусила себя за руку.

На вечеринках, где играли в игры с поцелуями, Эллисон всегда была почтальоншей. Это был ее собственный выбор, и, если когда-нибудь случалось такое, что ее кандидатура не проходила, она говорила, что ей все равно уже пора идти, и исчезала еще до того, как кто-нибудь успевал возразить. Когда Селена сказала, что это в конце концов день рождения Эллисон и что было бы несправедливо, если бы она на своем вечере была почтальоном, Эллисон ответила: «Я не собираюсь жаться в темных углах и позволять какому-нибудь парню целовать меня! Если я не могу называть номера, мы вообще не будем играть».