— Может, они и действительно безвредные ребята, эти наши лесорубы, — сказал Сет. — Что-то вроде дрессированных животных.

— Только не Лукас Кросс, — сказал д-р Свейн. — В нем есть что-то подлое. Эти крути вокруг глаз, — от них мне становится не по себе. Он похож на шакала.

— Лукас такой же, как все, Док, — утешительно сказал Сет. — Тебе мерещится то, чего нет.

— Будем надеяться, что это так, — ответил Док. — Но я в этом сомневаюсь.

Селена спала на раскладушке, которая служила ей кроватью и обычно стояла в той стороне комнаты, что считалась кухней в хижине Кроссов. Тринадцатилетняя Селена была хорошо развитой девочкой для своего возраста, ее короткая и часто поношенная одежда не могла скрыть уже сформировавшиеся грудь и бедра юной школьницы. Большая часть одежды Селены перешла ей по наследству от детей состоятельных родителей и была передана Селене дамами, занимающимися благотворительной деятельностью при конгрегациональной церкви. У Селены были длинные, темные, вьющиеся волосы, темные, чуть раскосые глаза, красные, припухлые, четко очерченные губы и поразительно белые зубы. Глядя на гладкую, золотистую кожу Селены, можно было подумать, будто она живет в краях, где круглый год светит теплое солнце, чего, конечно, не скажешь о Новой Англии с ее бесконечно длинными зимними месяцами.

— Вдень она пару золотых сережек, — говорила мисс Тронтон, — и каждый подумает, что именно так выглядит молоденькая цыганка.

Селена была мудрым ребенком. Этой мудрости ее научили нищета и несчастья. В тринадцать лет она смотрела на безнадежность как на старого, упорного врага, неизбежного, как смерть.

Иногда, глядя на свою мать Нелли, она думала: «Я выберусь отсюда, я никогда не буду такой, как она».

Нелли была невысокой, вялой женщиной. Однообразная пища, которая состояла в основном из картошки и хлеба, привела к нездоровой полноте. Ее редкие, жирные волосы обычно были завязаны неряшливым узлом на не очень чистой шее. Руки ее, узловатые и грубые, с поломанными, грязными ногтями, были вечно вымазаны в саже.

«Я выберусь отсюда, — думала Селена, — я никогда не позволю себе так опуститься».

Но безнадежность всегда стояла рядом, она всегда была готова подтолкнуть локтем в бок и сказать:

— О, неужели? И как же ты собираешься выбраться отсюда? Куда ты пойдешь, и кто там будет за тобой присматривать?

Когда Лукаса не было дома или когда он бывал трезв, Селена была полна оптимизма: «О, я смогу. Так или иначе, но я обязательно выберусь».

Но чаще всего все было как в этот вечер. Селена лежала на раскладушке и слушала храп старшего брата Пола, доносившийся от кровати у противоположной стены, и аденоидальное дыхание младшего брата Джо, который спал на такой же раскладушке, как и у нее. Но эти звуки не могли заглушить более громкие, идущие со стороны двуспальной кровати. Селена лежала тихо и слушала, как Лукас и Нелли совершают акт любви. Лукас занимался этим молча. Хрюкает, как свинья в огороде, думала Селена, а дышит как речной пароход на Коннектикуте. Нелли же не издавала ни звука. Селена слушала, закусив нижнюю губу, и мысленно умоляла: ради Бога, быстрее. Лукас хрюкал все сильнее и дышал все громче, тревожно визжали старые пружины двуспальной кровати, быстрее, быстрее. Наконец Лукас взвизгнул, как теленок в руках мясника, и все кончилось. Селена уткнулась в пахнущую плесенью подушку без наволочки и беззвучно заплакала.

«Я выберусь, — зло подумала она, — я обязательно выберусь отсюда».

Безнадежность — старый враг Селены — даже не стала ничего говорить, она просто была рядом.

Эллисон Маккензи никогда не бывала в доме Селены. Обычно она спускалась вниз по грязной дороге до дома Селены и на улице ждала, когда выйдет ее подруга. Эллисон часто задумывалась, почему никто из Кроссов никогда не приглашает ее в дом, но она не осмеливалась спросить об этом Селену. Однажды она спросила об этом свою маму. Констанс утверждала, что Селена стесняется своего дома, и больше Эллисон никогда не заводила разговор на эту тему. Констанс, кажется, не могла понять, что Селена была абсолютно уверена в себе и что это именно она, Эллисон, всегда стесняется и стыдится самой себя. В основном Селена выходила из хижины сразу, как только замечала Эллисон, иногда она появлялась из загона, пристроенного к дому, в котором Лукас держал несколько овец. Если Селена была в загоне, она всегда кричала Эллисон: «Подожди минутку, я только помою ноги», но почему-то никогда не предлагала Эллисон подождать в доме. Маленький братишка Селены всегда хвостиком бегал за сестрой, но в этот субботний день Селена вышла из дома одна.

— Привет, Селена, — тепло приветствовала ее Эллисон: антиобщественные настроения прошлого дня были забыты.

— Привет, малышка, — ответила Селена странным, глубоким голосом, который Эллисон считала необычайно интригующим. — Чем займемся сегодня?

Это был риторический вопрос. По субботним дням девочки всегда медленно прогуливались по городским улицам, разглядывали витрины магазинов и воображали, что они взрослые леди, мужья которых известные люди. Они тщательно изучали товары всех магазинов Пейтон-Плейс, оценивая, сравнивая и выбирая вещи для себя, для дома и для своих детей.

— На маленьком Кларке этот костюмчик будет смотреться просто восхитительно, миссис Гейбл, — говорили они друг другу.

Или беспечно:

— С тех пор как я развелась с мистером Поувеллом, у меня пропал всякий интерес к одежде.

Вместе они тратили все до последнего центы, которые Эллисон удавалось выпросить у Констанс, покупали дешевую бижутерию, журналы с фотографиями кинозвезд и сливочное мороженое с фруктами. Иногда и у Селены было немного денег, которые она зарабатывала, выполняя разную мелкую работу для местных домохозяек, и тогда они отправлялись в кинотеатр «Яока» посмотреть какой-нибудь фильм. Позже они заходили в аптеку Прескотта, усаживались у фонтанчика содовой, жевали сэндвичи с помидорами и салатом латук и пили кока-колу. Здесь, вместо того чтобы изображать жен кинозвезд, они начинали играть в состоятельных домохозяек Пейтон-Плейс, которые, совершая дневную прогулку, решили выпить но чашечке чая, пока их детишки мирно спят в колясках у входа в аптеку. Эллисон держала соломинку так, будто это была сигарета, и вела беседу так, как в ее представлении это делали взрослые.

— Когда мистер Бин решил открыть свой кинотеатр, — сказала Эллисон, — у него было недостаточно денег для подобного предприятия, и он занял солидную сумму у ирландца по имени Келли. Поэтому театр так и называется — «Яока»: я обязан Келли, — она изящным жестом убрала с языка воображаемую крошку табака и выпустила струйку воображаемого же дыма.

Эллисон, которая знала множество городских историй и анекдотов, доставляло огромное удовольствие пересказывать их, естественно приукрашивая при этом. Селена была благодарным слушателем, она никогда не скупилась на восклицания типа: «О!», или «Боже мой!», или «Не может быть!».

— Подумать только! А мистер Бин расплатился с мистером Келли? — спросила Селена.

— О, конечно, — сказала Эллисон, но в следующую секунду ей в голову пришел лучший вариант ответа. — Нет, постойте-ка. Он ведь так и не вернул долг мистеру Келли. Он сокрылся с фондами.

Селена забыла о своем персонаже и негодующе спросила:

— Сокрылся с фондами? Что ты имеешь в виду?

Когда Эллисон использовала в своих рассказах слова, неизвестные Селене, та всегда считала, что это удар ниже пояса или что ее подруга просто выдумывает их на ходу.

— О, ну знаешь, — сказал Эллисон. — Сокрылся — это смылся. Да, мистер Бин сокрылся со всеми фондами, и мистер Келли так никогда и не получил назад свои деньги.

— Ты все это выдумала, Эллисон Маккензи! — возразила Селена: игра во взрослых была окончательно забыта. — Я только вчера видела мистера Вина на улице Вязов. Ты все придумала!