— Сестры никогда не скажут, — говорили они, — а они видят ошибки каждый день. Они держат рот на замке, это этика.

Мэри Келли сидела, широко расставив ноги, за столом на первом этаже и при тусклом освещении рассматривала свои большие, квадратные ладони.

Они никогда не прекращались на этом месте, вспоминала она, эти благородные разговоры о врачебной этике.

— А что, если это не ошибка? — спрашивали они друг друга. — Что, если доктор был пьян или сделал что-то преднамеренно?

— Что, если это была твоя мать и он убил ее, чтобы избавить от страданий, потому что она была неизлечимо больна?

— Или, предположим, у доктора есть дочь, она рожала незаконного ребенка, и он сделал так, что ребенок умер во время родов?

— Я бы никогда не сказала, — торжественно говорили они. — На доктора нельзя доносить, это этика.

Мэри Келли поерзала на стуле и расставила ноги так широко, насколько позволял стол. Теоретически все это звучит просто прекрасно, думала она. Это всегда звучит замечательно во время студенческих бесед. Разговоры недорого стоят. Ничего не стоит сказать что-то так, чтобы люди поверили, что это твоя позиция. Мэри задумалась, можно ли сравнивать вопросы этики с вопросами терпимости. Ты говоришь, что негры такие же люди, как и все другие, что их нельзя подвергать дискриминации и что, если ты когда-нибудь влюбишься в негра, ты с гордостью выйдешь за него замуж. Но пока ты это говоришь, ты думаешь, как бы ты в действительности поступила, если бы к тебе подошел большой, черный парень и предложил встретиться. Ты говоришь, что если ты влюбишься в протестанта, который откажется поменять свою религию ради тебя, ты все равно выйдешь за него замуж и будешь любить его еще больше за то, что у него есть убеждения. Ты выйдешь за него, несмотря на запрет родителей и церкви. Ты знаешь, что, говоря такие вещи, ты находишься в полной безопасности, так как в Пейтон-Плейс уже более ста лет не было ни одного негра и ты не ходишь на свидания с парнем, который не католик. Ты говоришь, что знаешь, как поступить, если столкнешься с доктором, нарушающим медицинскую этику, но что, думала Мэри, закрывая лицо большими, квадратными ладонями, ты будешь делать, если это действительно случилось?

Какое-то время она думала, не правильнее ли пойти и признаться отцу О'Брайену в грехе, в который она была вовлечена сегодня вечером. Мэри представила большое с синим подбородком лицо священника и его узкие черные пронизывающие глаза. Что, если она признается ему, а он не даст ей прощения? Что, если он скажет: «Отдай этого доктора в руки правосудия, и только тогда я смогу смыть грех с твоей души?» Мэри Келли представила доброжелательное, красивое лицо д-ра Свейна, его руки, к которым она относилась как ко вторым по доброте рукам в этом мире после рук Христа. Она ничего не могла с собой сделать, Док просто не оставил ей выбора.

— Подготовьте ее, — сказал он, указывая на Селену Кросс. — Я должен выдернуть у нее аппендикс.

У Мэри жгло огнем бедра, она теряла терпение, ее раздражал непрофессиональный, как всегда, язык Дока, она вся внутренне протестовала.

А как же ассистент? А анестезиолог? Вторая сестра? Она была одна в почти пустой больнице. Что из того, что в больнице всего три пациента? Она не вправе оставлять их без присмотра на то время, пока помогает Доку! Уже вечер, и дневная секретарша ушла домой. А вдруг позвонят по телефону? Вдруг позвонят, а к телефону никто не подойдет? Нельзя, чтобы за столом никого не было, хотела сказать Доку Мэри, вдруг кому-нибудь понадобится помощь?

— Черт возьми! — взревел Док. — Перестаньте клацать зубами и делайте, что я вам говорю!

Мэри ничего не имела против Дока. Это просто его способ выражаться, а сестра никогда не вмешивается в то, что и каким образом делает доктор. Хотя потом, когда Селена Кросс лежала без сознания на операционном столе, она попробовала:

— Док, — прошептала она. — Док, что вы делаете?

Он выпрямился, посмотрел на Мэри, его синие глаза зло сверкали над маской.

— Я удаляю ей аппендицит, — холодно сказал он. — Это вам понятно, Мэри? Я удаляю ей аппендицит, так как, если я буду ждать до утра, он может лопнуть. Вам это понятно, Мэри?

Она опустила глаза, не в силах видеть ту боль, которую он пытался спрятать под злостью. Потом она подумала, что, может быть, таким образом Док предлагал ей сделать свой выбор. Она могла бы сказать: «Нет, не понятно», убежать из операционной и сразу позвонить шерифу Баку Маккракену. Но она, конечно, ничего подобного не сделала.

— Да, доктор, — сказала она. — Я все понимаю.

— Убедитесь в том, что вы никогда этого не забудете, — сказал ей Док. — Вы поняли и, черт возьми, поняли это навсегда.

— Да, Док, — сказала Мэри и подумала, почему она всегда считала, что только католики против абортов. Наверняка это не так. Вот Док, его глаза полны боли, пока его опытные руки выполняют чуждую ему работу.

Во всяком случае, как думала позднее Мэри, она предполагала, что Док протестант. Он не исповедовал никакой религии, и отец О'Брайен всегда пытался убедить ее в том, что это единственный протестант, распрощавшийся со своей религией и не примкнувший ни к какой другой. Католик, говорила себе Мэри, никогда бы не совершил такой ужасный, отвратительный, страшный поступок, и она была в ужасе, в испуге и полна отвращения, как всякая добропорядочная католичка. Но она чувствовала, как, подобно ядовитой змее в густых зарослях джунглей, в ее сознание вползла грешная гордость. Док выбрал ее. Из всех сестер — Люси Элсворс, Джеральдина Данбар, любая сестра из Уайт-Ривер, которая вызывалась, когда больница была переполнена, — он выбрал Мэри Келли. Он мог оставить ее дежурить на этаже и выбрать кого-нибудь из них, но он выбрал ее и, правильно это или нет, Мэри была окружена аурой черного счастья.

Док мог сделать ее соучастницей в одном из самых страшных преступлений, но он не был лжецом и не заставлял лгать ее. В конце, когда со всем остальным было покончено, он удалил аппендикс Селене Кросс. Это был самый симпатичный и здоровый аппендикс из всех, что когда-либо видела Мэри, и Док удалил его.

— Самое сложное удаление аппендикса в моей практике, — сказал доктор Свейн Мэри, когда все было кончено. — Уберитесь здесь. Уберите здесь все действительно хорошенько.

И это она тоже сделала. Пока пациенты мирно спали и Судьба благоволила к ней и к Доку, Мэри, как бывалый преступник, уничтожила все следы. Она все тщательно убрала, как и просил доктор, и аккуратно и добросовестно разложила все на свои места.

Мэри Келли повертелась на стуле и сунула руку под юбку. Она стянула комбинацию вниз к раздраженным, растертым бедрам и расслабилась.

Ну вот, подумала она, так материал впитает влагу и станет немного лучше.

Когда зазвонил телефон, к Мэри уже почти вернулась бодрость.

— О да, миссис Маккензи, — сказала она в трубку. — Да, я звонила вам пару раз. Анита сказала, что вы уехали, и я попросила ее передать, чтобы вы мне позвонили. О, Господи, нет, миссис Маккензи. Это не Эллисон. Это Селена Кросс. Аппендицит. О да, действительно. Еще немного, и он бы лопнул. Сейчас с ней все в порядке. Спит, как младенец.

И, только повесив трубку на рычаг, Мэри Келли поняла, что сделала свой шаг в вопросах врачебной этики. Дав ложную информацию, она сделала свой выбор. Мэри решительно взяла со стола детективный роман, который она начала читать прошлым вечером. В надежде, что ее сознание переключится на то, что написано в книге, она заставила свои глаза сконцентрироваться на странице. В будущем еще не один раз мысли о грехе, Боге и отце О'Брайене не будут давать ей читать.

Доктор Мэтью Свейн припарковал машину у края грязной дороги и быстро пошел в сторону хижины Кроссов. Он двумя кулаками со всей силы колотил в расшатанную дверь, будто надеялся найти физический выход накопившейся в нем злости.