На этом не заканчиваются жалобы фон Риббентропа. Ока­зывается, на службе у Гитлера он потерял не только память, но и собственную индивидуальность. Об этом заявляет на суде предусмотрительный свидетель Риббентропа, его личный секре­тарь, Маргарита Бланк: «Господин фон Риббентроп подчинял свои мысли мыслям фюрера. Мысли Гитлера были его мыслями...»

Короче говоря, не министр, а автомат. Забыл только Риббен­троп, да и забыли его свидетели, что, если автомат делает ка­кую-нибудь пакость, его тоже... ломают.

Риббентроп и в своей камере и в зале заседаний с большим увлечением читает рассказы Гофмана. Может быть, поэтому он так свободно чувствует себя в роли игрушки-автомата. Он так глубоко вошел в эту роль, что, когда вспоминает о Гитлере, его бас становится еще более бархатным,

а

в

глазах появляются

слезы, выдающие его растроганность. Он

и сам способен по­верить в сверхъестественную силу фюрера, если бы это могло хоть немного уменьшить тяжесть его ответственности за все со­деянное. Но эти тонны, тонны обвинительного материала! Они ломают, уничтожают, сметают так старательно продуманное, взвешенное и выученное на память построение защиты.

Пока Риббентроп отвечает на вопросы своего адвоката, все, кажется, идет у них как полагается. Совсем неожиданный у тщедушного Риббентропа бас гудит равномерно и плавно, пере­ливаясь лирическими полутонами. Плывут, словно заученная декламация, фразы, гладенькие, подстриженные, начищенные до блеска; даже не зная как следует правил пунктуации, вы чув­ствуете, где точка, где запятая и где тире. У вас порою впечат­ление, что это не суд, а конференц-зал на Вильгельмштрассе, и что герр рейхсминистр проводит как раз пресс-конференцию и эластичная речь породистого дипломата заверяет слушателей в исключительном миролюбии нацистского правительства.

Картина меняется — и очень меняется,— когда место за­щитника занимает обвинитель. Тогда рейхсминистр на наших глазах превращается в хитроумного школьника, у которого учитель во время экзамена забрал из-под носа шпаргалку. Сна­чала школьник смущается, цедит слова скупо, аптечными дозами, ссылается на болезнь, а потом с горя стремглав бросается в бо­лото словоблудия.

—   

В дипломатии говорится много, но не каждое слово дипло­мата является истиной,— сказал на процессе Риббентроп.

Обвинитель, к которому были адресованы эти слова, укориз­ненно покачал головой:

—    

Разве в дипломатических переговорах нельзя сказать хотя бы долю правды?

Иоахим фон Риббентроп сидит насупившись. Его мозг лихо­радочно работает, ища в закоулках памяти случая, когда бы он, Риббентроп-дипломат, сказал правду. Тщетно — такого случая не было. Риббентроп нервным движением поправляет галстук, возводит глаза кверху и рисует ими в воздухе большой элипсовый круг.

—   

Возможно, что иногда возникала такая ситуация, когда я был вынужден говорить...

Тут необычное для Риббентропа слово «правда» застревает у него в горле. Он мысленно перелистывает свой путаный сло­варь дипломата и в конце находит:

—   

Резким языком.

Представитель обвинения продолжает наступление:

—   

Как вы это понимаете?

Подсудимый явно шокирован таким бестактным, по его мне­

нию,

вопросом. Словно примирившись с этим, он жестом мученика скрещивает руки на груди и со всепрощающей, отцовской усмеш­кой отвечает:

—    

Когда мы хотели создать ситуацию силы, нам прихо­дилось говорить резким языком...

Обвинитель одобрительно кивает головой. Риббентроп осоз­нает свой промах, но — поздно. Инстинктивно отстраняет от себя микрофон и жмурит глаза, хотя в зале горит столько же ламп, сколько горело их минуту тому назад. Теперь он будет более осторожным. Проходят часы, дни. Риббентроп выкручи­вается изо всех сил, напрасно пытаясь утопить смысл своих ответов в воде многословия.

На вопрос представителя советского обвинения генерал-лей­тенанта Руденко, почему Риббентроп произносит речи там, где для ответа достаточно одного слова: «да» или «нет», тот, не заикнувшись, отвечает:

—   

То, что я говорю так много, объясняется состоянием моего здоровья...

Но вопрос дает результаты. Понятно, лишь на короткое время — через полчаса, через час — с Риббентропом опять про­исходит спасительный «припадок» многословия. Но пока что он ограничивает себя до минимума, до минимума такого же путаного и изворотливого как и все предыдущие ответы Риббентропа.

—   

Значит, вы не считаете захват Чехословацкой республики агрессией? — спрашивает генерал-лейтенант Руденко.

—    

Нет, это была необходимость, вызванная географическим положением Германии.

—   

А нападение на Польшу?

—    

Нападение на Польшу было вызвано позицией других стран...

—   

А нападение на СССР?

—    

В буквальном смысле слова, это была не агрессия. Агрес­сия, это... очень сложное понятие...

Разделавшись так с определением агрессии, Иоахим фон Риббентроп искоса посматривает на стену, где позолоченные стрелки часов по-прежнему показывают двенадцать часов. Еще целый час остается до спасительного перерыва. Риббентроп вытирает пот с носа, хотя из-за решеток бесчисленных вентиля­торов веет почти могильным холодом.

Иоахиму фон Риббентропу становится душно и — тесно. Тесно, как в гробу. Губы Риббентропа жадно ловят воздух, у него теперь вид человека, который вдруг заглянул в глаза безжалостной смерти. Палач народов в эту минуту не думает о тех людях, которых, по его категорическому требованию, Хорти предавал кремационнным печам Освенцима. А этих людей было шестьсот тысяч...

Не о них думает в эту черную годину Иоахим фон Риббен­троп. Из его опухших от сдержанного плача глаз вот-вот поль­ются слезы и «рейхсминистр» заплачет о собственной судьбе. К другому плачу он не способен. Чересчур мала для этого у него душа и — чересчур подла.

1946

НА ДНЕВНОЙ СВЕТ

Первая фаза Нюрнбергского процесса окончилась на последнем документе, зачитанном представителем обвинения. Страшна тя­жесть всех этих документов. Под ними подсудимые согнулись в три погибели, и коль скоро сегодня на их постаревших ли­цах и промелькнет иногда циничная улыбка, то это уже только проявление того, что у немцев называется «юмором висель­ника».

Нет причин для непринужденного юмора и у адвокатов подсудимых. Хотя им, наконец, и предоставлено слово. Что бы они ни делали, до каких бы трюков ни доходили, какие бы образцы красноречия ни показывали, уничтожающая для подсудимых нацистов правда не перестанет от того быть правдой, и она за­говорит в конце концов словами сурового приговора.

А пока что она говорит на языке все новых и новых фактов.

Всем памятна история с пожаром рейхстага, которая про­изошла тринадцать лет тому назад. Эта первая гитлеровская провокация должна была открыть «тысячелетнюю эру» фа­шистского господства над миром. С той памятной для народов Европы ночи начался страшнейший период в их жизни. Кровавое зарево над Берлином было только провозвестником того пожара, который со временем охватил несколько континентов, а вопль первых жертв нацистского террора оповестил мир о приходе кратковременной, к счастью человечества, «эпохи» майданеков и освенцимов.

Тайна поджога рейхстага не была тайной. Подлинные под­жигатели были известны с первой минуты, не было только всей суммы изобличающего материала. Не так давно его нашли в од­ном из архивов гестапо.

Речь идет о письме группенфюрера СА Карла Эрнста, адре­сованном на имя его друга Гайнеса. Оба нациста были привер­женцами Рема, и этим самым объясняется появление этого письма. Эрнст знал, что Геринг

и

Геббельс готовятся к расправе над своими вчерашними сообщниками. Он выяснил, что силы будут не равны. Эрнст не сомневался в том, что он станет первой жертвой господствующей клики, которая хочет воспользоваться любым предлогом, чтобы ликвидировать опасных свидетелей.