Четырнадцатого апреля перед Львовской биржей труда со­брались безработные. Долго ожидала молчаливая толпа бедня­ков, пока появился служащий и заявил, что работу в этом году могут получить только двести человек. Возмущенные безработ­ные пошли к дому фонда труда, но здесь директор сказал им, что это дело зависит от магистрата. Тогда процессия двинулась к рынку. Но бургомистр Островский не только не принял делега­цию безработных, но позвонил в полицию, чтобы она силой разогнала демонстрантов.

После этого группа безработных остановилась на Академи­ческой площади. Один рабочий выступил с речью. Послышались крики: «Работы! Хлеба!»

Появился отряд конной полиции. Комендант Войцеховский приказал безработным разойтись. Когда они не подчинились, полицейский Фольта засыпал демонстрантов выстрелами. Пер­вым упал убитый Владислав Козак.

Во Львове, как известно, есть два кладбища: Лычаковское было для богачей, Яновское — для бедноты. Когда же рабочие захотели похоронить своего товарища, погибшего от рук палачей народа, на Яновском кладбище, власти не разрешили этого делать.

Был солнечный, весенний полдень, когда Пекарскую улицу запрудила двадцатитысячная демонстрация рабочих с оркестра­ми, знаменами и венками. В ответ на известие о запрете нести тело убитого рабочего Козака на Яновское кладбище рабочие взяли гроб и двинулись в направлении Бернардинской площа­ди — через город.

На улице Сакраменток и Жулинского рабочим преградили дорогу полицейские. Озверевшие палачи как хищные звери бро­сились на демонстрантов, били мужчин, женщин, детей, топтали венки, вырывали знамена. Когда же, несмотря на все это, процес­сия продолжала двигаться вперед, прозвучал первый ружейный выстрел, а за ним второй.

Пули попадали прежде всего в гроб и в делегатов, которые несли венки. Упали четверо убитых, среди них беременная жен­щина и несколько десятков раненых.

На Бернардинской площади траурную процессию встречает другой полицейский отряд. Новые убитые и раненые.

Около тюрьмы, что на Казимировской улице, спрятанная там полиция обстреливает демонстрантов изо всех окон. Улич­ная мостовая окрасилась кровью.

В то время когда одни рабочие опускали в могилу растерзан­ный и окровавленный гроб с телом своего товарища, другие строили на улицах баррикады из опрокинутых трамваев, подвод и голыми руками боролись со взбешенным врагом.

Но силы были не равны. На другой день полиция овладела городом. Начались массовые аресты.

Так шляхта праздновала свою «победу».

Рабочие демонстрации, которые превратились в массовое революционное выступление 16 апреля 1936 года во Львове, на­смерть перепугали правительство польской шляхты и ее верных лакеев — руководителей ППС. Паника буржуазии была так ве­лика, что с пяти часов дня 16 апреля и вплоть до следующего дня не показался на улицах города ни один «стшелец», ни один «оброньца Львова», даже вооруженные до зубов полицейские попрятались в воротах домов. На уличных баррикадах до позд­ней ночи продолжались бои рабочих с полицией, горели во тьме неосвещенного города склады досок и дерева, а по улицам города проезжали военные грузовики с солдатами и пулеметами.

Особенно дикий, животный ужас перед революционными выступлениями рабочих и крестьянских масс в Польше, и в част­ности в Западной Украине, охватил украинскую буржуазию. Это ведь были «медовые месяцы» безоговорочного соглашения украинской буржуазии с правительством польской шляхты. Ре­волюционные выступления рабочих в Кракове, Ченстохове, Хшанове и Львове, а главным образом крестьянское восстание в селах Волыни, против которого варшавские правители должны были выслать танки и военные отряды, вызвали у украинской буржуазии серьезные опасения за своего союзника и покровителя.

Семнадцатого апреля украинская буржуазия опубликовала от имени «организации украинцев города Львова» воззвание, в котором клеймила революционные массы, клеветала на них и поучала рабочих, что, дескать, «уничтожение чужого имущест­ва никогда и нигде не приводило к улучшению судьбы рабо­чих».

В ответ на расстрелы полицией львовских рабочих 16 апреля трудящиеся всех заводов и фабрик бывшей Польши единодушно требовали объявления всеобщей забастовки и свержения нена­вистной власти помещиков и капиталистов. Но господа «социа­листы» недзялковские испугались рабочих выступлений не мень­ше господ мосцицких и складковских — и центральный коми­тет ППС немедленно издал приказ своим партийным орга­низациям с решительным запрещением всеобщей забастовки.

Так украинская буржуазия и «социалисты» из ППС спасали каждый раз власть польской шляхты от революционного гнева трудящихся рабочих и крестьян. Однако революционный четверг 16 апреля 1936 года во Львове наглядно показал угнетенным трудящимся Западной Украины всю внутреннюю гнилость и дряхлость спесивого государства польской шляхты, которая удерживала власть только благодаря террору и полицейской палке. Революционные выступления весной 1936 года в целом ряде городов бывшей Польши, закончившиеся баррикадами на улицах Львова, показали трудящимся массам, что прогнившее государство польской шляхты держится на глиняных ногах и что оно при первом толчке рассыплется в прах. И это полностью подтвердилось в сентябре 1939 года.

1940

ТВОРЧЕСКИЙ ПОРЫВ

— Не горюй, Фрима, все еще будет хорошо!

Но Фрима не могла не горевать: такова уж была ее натура. От горестей она даже забыла посуду вымыть, и весь день у нее невыносимо болела голова.

Когда Герцель Шехтер возвращался вечером домой, его жена и сынишка уже спали. Увидев плотно закрытые окна, он еще раз тщательно проверял в передней замок своей собственной кон­струкции. Хоть он ступал на цыпочках, но шаги его будили Фриму. В ее полных слез глазах стоял немой вопрос.

— Не горюй, Фрима,— повторял он свою песенку.— Не на­шел сегодня — ну, ничего — найду завтра. Сегодняшним днем история моей жизни не кончается.

А потом спрашивал:

—   

Опять кто-нибудь в кухне ночует?

—  

У-гу. Возьми там хлеб и огурцы, только смотри не раз­буди его! Три ночи не спал бедняга.

Герцель выходил на кухню, шарил по горшкам, и, когда со­

брался

было уже уходить, из-под перины вынырнула голова под­польщика вся в перьях.

—   

Хотите поесть, неизвестный товарищ? Чем хата богата...

—   

Спасибо, я поужинал,— ответил, зевая во весь рот, под­польщик.

Тогда хозяин квартиры усаживался на краю кровати, жевал огурец и спрашивал гостя — тридцать пятого из тех, что он скрывал у себя,— скоро ли будет революция? На это получал ответ, что все зависит от объективных условий. Потом Герцель возвращался в комнату, доставал из-за шкафа большой рулон бумаги, высыпал из кармана на стол остатки табака и принимал­ся за работу.

Только теперь, когда все кругом спало, душа мечтателя расправляла паруса. Из линий, которые осторожно и вдумчиво выводила на бумаге рука Герцеля, постепенно вырастали самые новейшие дирижабли, самолеты, танки конструкции Герцеля. Ему резало глаза, голову клонило ко сну, но Герцель не сдавался. С упорством фанатика он воплощал в форму идеи, рожденные в его неутомимом мозгу бессонными ночами... Когда начинало све­тать, Герцель рисовал на готовом проекте маленькую пятиуголь­ную звезду, старательно обвязывал рулон шнурком, прятал его за шкаф, а потом засыпал коротким и тревожным сном.

У Герцеля была еще одна слабость — сын. Получив, наконец, место помощника бухгалтера на каком-то маленьком предприя­тии, он прежде всего подумал о своем сыне, которого неизвестно почему все называли Иеронимом. Иерониму было одиннадцать лет, и наступило время отдавать его в гимназию. Кроме того, он очень любил музыку.