Дальше развертывается безумная программа «завоевания мира». Немецкие войска ворвались в Югославию и Грецию. В антрактах между одной и другой победой Берлин до хрипоты кричит: «Хайль!»
Наконец, последняя фаза кровавой забавы. «Народ господ» марширует на Восток. К микрофону берлинской радиостанции подходит Геббельс. В одну минуту его крикливый голос поднимает немцев с постелей. «Фюрер еще раз вручил судьбу Германии в руки немецкого солдата»,— кричит Геббельс. В эту минуту немецкий солдат поджигал первые советские села, а воздушные пираты Геринга уже возвращались на свои базы после первых налетов на наши города.
Новые кадры. Гиммлер в искалеченной, разоренной столице Советской Белоруссии. Он самодовольно, с садистской усмешкой проходит вдоль колючей проволоки, за которой умирают от голода и жажды советские военнопленные.
Быстрыми шагами приближается последний час гитлеровской Германии. Стихли крики «Хайль!». Позабыты крикливые нацистские съезды в Нюрнберге. Гитлер еще корчит перед объективом веселые гримасы, но причин для хорошего настроения у него с каждым разом все меньше. Миновало время, когда он музыкой и парадами встречал своего итальянского союзника Бенито Муссолини. Теперь мы видим совсем иную картину встречи этих друзей по разбою: освобожденный эсэсовцами из-за решетки Муссолини скромно, словно побитая собака, кланяется на берлинском аэродроме своему освободителю, который на сей раз не собрался даже выставить в честь «дуче» почетный караул...
Шайка гангстеров, сйДйщих сейчас на скамье подсудимых перед трибуналом народов, вместе со всеми присутствующими в зале смотрела фильм, который так пространно рассказывает об их преступной «карьере». Впрочем, сомневаемся, что от этого улучшилось настроение подсудимых. Кто же из них еще верит сегодня, что он будет иметь физическую возможность видеть на экране конец своей карьеры? Вероятно никто.
1945
В НЮРНБЕРГЕ ИДЕТ ДОЖДЬ...
Трудно завидовать жителям города, где осень, зиму и весну можно измерять только продолжительностью дня. С октября по сегодняшний день над Нюрнбергом висит, кажется, все одна и та же туча, мутная смесь пепла и сажи. Иногда утром северный ветер внезапно будит ее от летаргического сна. Тогда туча лениво колеблется над городом и только под вечер отползает к франконским горам, чтобы к рассвету снова осесть на искалеченных башнях собора святого Лоренца.
Новый день, как и вчера, рождается в тех самых потоках воды, что напрасно пытаются найти выход из лабиринта заваленных руинами улиц.
Автомашина с трудом пробивается сквозь море застывшей мглы, и только мрачные тени сосен вдоль дороги говорят о том, что город остался позади нас. Асфальт становится ровнее, с него постепенно исчезают мутные лужи. Один за другим мелькают мимо нас франконские поселки.
В одном из таких поселков машина сворачивает в боковую улицу. Шофер выключает мотор перед зданием редакции немецкой газеты.
Поднимаюсь на второй этаж. В коридоре могильная тишина, словно тут не редакция, а картинная галерея в час, когда нет посетителей. Открываю первую дверь. Молодой человек в роговых очках встает из-за стола и, услышав слово «редактору ведет меня в другой конец коридора.
Мои ноги тонут в пушистом ковре. Я в кабинете шефа редакции. Худощавый человек с морщинистым желтым лицом высоко поднимает брови, и в его глазах искра удивления и тень страха. Редактор нерешительно подает мне руку. Увидев советский паспорт, он протягивает ее вторично. Тень в его глазах исчезла. Он предлагает мне сесть.
Я прошу его дать мне просмотреть несколько последних номеров газеты, так как из-за малого тиража их нельзя было достать в городе.
Редактор торопливо кивает головой.
—
Фрейлейн Эдда!..
В дверях соседней комнаты появляется белокурая девушка, лет двадцати. На ней темно-синее платье, на груди кокетливо поблескивает миниатюрное золотое распятие. Едва слышными шагами она направляется к шкафу и через минуту кладет на стол подшивки газет. Не поднимая головы, девушка уходит в свою комнату.
...Пора бы и попрощаться, однако редактор просит меня побыть еще немного. Я благодарен ему за это. Мне неудобно сказать этому человеку, что меня не так интересует его газета, как ее читатели.
Он рассказывает о долгих годах, проведенных им в Дахау. Говорит больше о других, чем о себе. Потом сразу замолкает и, словно вспомнив о чем-то, подходит к окну. Его подвижные и беспокойные глаза ищут кого-то на улице.
—
Вы кого-то ждете? — решаюсь спросить его.
Редактор быстрым шагом возвращается на свое место. На
его щеках красные пятна, он явно взволнован. Дрожащей рукой он зажигает спичку, и лицо его прячется на миг в облаке папиросного дыма.
—
Нет, я никого не жду. Несколько первых недель ждал, а потом махнул рукой — что я им могу сказать: кроме нескольких туманных фраз о туманной демократии.
—
Они...
—
Они, как все живые люди, хотят знать, каким будет их завтрашний день, и хотят лепить этот день собственными руками.
Редактор вытирает платком вспотевший лоб.
В мои руки иногда попадают газеты вашей зоны. Жители Дрездена с утра до ночи восстанавливают свой город, и я знаю своих земляков: через несколько лет Дрезден опять станет Дрезденом. Мне рассказывали о дыме над заводами Восточной Германии. А что вы увидите у нас, кроме деревянных пуговиц да грошовых самоучителей английского языка? Библию? Ее популяризировал покойный Мартин Лютер. С каким эффектом — сами знаете. Сегодня — история повторяется. Фрейлен Эдда!
Стук машинки стихает, я услышал деловитые шаги секретарши.
—
Дайте нам, пожалуйста, синюю папку.
Не прошло и полминуты, как маленькие, услужливые руки в кружевных манжетах положили перед нами синюю папку.
Я заметил, что она была такого же цвета, как и платье фрейлен Эдды.
Редактор встал.
— Читайте, я вам не буду мешать.
Я перелистал несколько страниц. Это была коллекция анонимных писем. Читаем в первом из них:
«Почему сегодня каждый немец,— горько жалуется автор анонимного письма,— не имеет права сказать правду?»
Через несколько строк мы узнаем, о какой «правде» пишет автор письма.
«Почему сегодня никто не имеет права рассказать миру обо всех благодеяниях, которые принесли немецкие солдаты жителям оккупированных областей?»
Все это написано совершенно серьезно и даже с пафосом.
Еще одно письмо, под ним подпись: «Студенты Эрлангенского университета».
«Господин редактор! Вам не нравится наша демонстрация против вашего единомышленника Нимеллера? Ну что ж, продолжайте писать так. Скоро вы убедитесь, что ваши деревья не растут до небес. Вы уже однажды сидели, но вам, видно, придется еще раз сесть, если не перестанете писать возмутительные сказки о концентрационных лагерях, если не перестанете оплевывать наших великих патриотов, которых враги судят теперь, как «военных преступников». Предупреждаем вас!»
А вот передо мной целое послание — девять печатных страниц без интервалов. Автор его, как можно догадаться по стилю, является представителем нынешнего поколения немецких «интеллектуалистов». В самом начале он предупреждает, что с нацистами не имел и не имеет ничего общего. Между тем это нисколько не мешает ему писать такое:
«Нюрнбергский процесс — это затея, подобная рабочим забастовкам до прихода Гитлера к власти. Вы посадили немецкого медведя в клетку. Но этот медведь еще покажет свои когти и тогда трепещите, враги!»
Из аккуратно сложенных и приколотых заботливыми руками фрейлен Эдды писем я вынимаю зеленый конверт, который очутился здесь, наверное, на правах гостя для пополнения коллекции. На нем адрес редакции «Люнебургер пост» и штамп города Куксгафен (английская зона оккупации Германии), Автор отважился поставить в начале письма инициалы, желая, наверное, подчеркнуть таким образом свою непричастность к «вервольфу». Он, кажется, довольно искренно озабочен ростом нацистских влияний:
