Купчиха.

А вам они дают спать?

Эмигрант.

Кто, блохи? Я ведь сказал...

Купчиха.

Я о часах... Это очень интересно — двести часов в матраце...

Эмигрант.

Ну что же, заходите когда-нибудь, увидите. Моя квартира на улице Трех Криминалов, номер двадцатый, а сторожа спросите о господине из полиц... то есть... господина полковника!

Купчиха.

Вы настолько любезны... Зайду.

Эмигрант.

Ну вот... А чаю, чертовы сыны, так и не подают!

Помыкевич.

Прошу, господа, чай на столе!

Кому вреден чай, тому можем предложить вино. Чем богаты... Прошу, господа!

Румега.

А доченьке, чего доброго, уже хочется бай-бай.

Леся.

Нет, отче, мне сегодня почему-то совсем не хочется спать.

Румега.

Да папенька сам видит, что доченьке хочется бай- бай.

Неужели, доченька, ты бы не хотела?

Леся.

Да, я очень... Я очень хочу...

Румега.

Чего тебе, доченька, хочется такого?

Леся.

Бай-бай.

Румега.

А что? Не угадал я? Видишь, доченька, угадал! Я

(тихо)

не только это угадал, я угадал также, что доченька спать будет не у дяди, а у папеньки, у своего любимого папеньки... Скажи-и-и, Леся: у любимого папеньки...

Леся.

У любимого папеньки...

Румега.

Так вот — пошли, моя доченька, пошли! Тебе уже очень спатки хочется... Пошли к любимому папеньке!.

Помыкевич.

Милостивый отч-ч-че!

Румега.

К сожалению, нет времени. Вы же видите, как моя доченька бай-бай хочет!

Помыкевич.

Я пока ч-что нич-ч-чего не вижу, отч-че.

Румега.

Вы очень даже любезны, меценат. За это мы очень будем вам благодарны. Правда, доченька?

Леся.

Господин меценат...

Помыкевич.

Да, это правда, Леся. Вы будете иметь очень солидную опеку. Отец Румега не забудет нас всех никогда...

Леся.

Господин меценат...

Помыкевич.

Леся,

ч-ч

-честное слово...

Леся.

Я иду... И прошу вас, Дзуне об этом ни слова. Я бы тогда все потеряла... Без Дзуня...

Румега.

Неужели, доченька, забыла, что очень хочет бай- бай?

Как сильно бай-бай...

Выходят. Меценат стоит минуту в раздумье, потом, словно одумавшись, выбегает в столовую. Из кабинета высматривает Пыпця. Оттуда выходит

Дзуня,

за ним

Пыпця и Рыпця.

У Пыпця фотоаппарат.

Дзуня.

Вы обождите здесь, господа! Через минуту вернусь.

(Идет в столовую.)

Рыпця.

Можно ли вас спросить, товарищ, чего это вы мол­чите?

Пыпця.

А вам какое дело?

Рыпця.

Мне — ничего. То есть...

Пыпця.

Ну вот!

Рыпця. «Стоишь себе под стеной, и ноги дрожат под тобой», как писал гениаль...

Пыпця.

К черту лысому с вашими мещанскими ногами! Там чай пьют, а он ерунду свою сугубо романтическую разводит. Тоже мне поэзия! С такой линией в «Кровавом зареве» места себе не найдете.

Рыпця.

Неужели, товарищ, вы бы без меня журнал выпус­тили?

Пыпця.

А вот и выпущу. Добьюсь поддержки выдержанных людей общества. Думаете, не обойдусь без такого советофила мещанского?

Рыпця.

Позвольте вам сказать, товарищ, что вы ошиба­етесь относительно моей невыдержанности. Я ведь десять лет то­му назад умел петь «Интернационал», пять лет плачу за «Красное знамя», а если нас когда-нибудь опять примут в партию, то я... я даже выеду в Советский...

Пыпця.

А в тюрьме вы сидели? Вот и не сидели, дорогой то­варищ и приятель! А еще о выдержанности болтаете, элемент вы несознательный!.. Вот!..

Рыпця.

А если так, то интересно, какой это

(показывает на фотоаппарат)

у вас будет подход, дорогой товарищ?.. Троц­кистский?..

Пыпця.

А вы думаете неправильный? Так вот что! Совсем правильный и выдержанный, дорогой товарищ и приятель! Мы таким образом не только раскрываем их карту мелкобуржуазную, а еще лишний грош заработаем для культурного фонда на «Кро­вавое зарево»! Чтобы иметь свой орган в защиту Советского Сою­за и на борьбу с Коммунистической партией. Вот!.. А вы об этом не подумали, да еще и саботируете дело. Вот!

Рыпця. Я — саботирую?.. Позвольте мне сказать, товарищ, что вы... бессовестно врете!

Пыпця. Вру? А кто, по-вашему, деморализует сочувству­ющих? Кто, по-вашему, человека, еще не совсем выдержанного в идейном смысле и не совсем надежного, пытается втянуть в мещанское болото?

Рыпця.

Товарищ, я ведь никогда ни слова про вас!..

Пыпця.

Вы думаете, я ничего не вижу? Неужели не вы, а я весь вечер улыбался Помыкевичевой?

Рыпця.

Товарищ, это только так себе, учтивости ради. Бы­вало, на банкетах у князя Любо...

Пыпця.

А подмигнули вы тоже ради учтивости, поз­вольте спросить?

Рыпця.

Никогда, товарищ, не было такого, чтобы я под­мигивал, да еще и...

Пыпця.

А вот говорю, подмигнули раз!

Рыпця.

Товарищ, не подмигивал ни разу!..

Дзуня.

Господа — в дорогу! Они давно уже ушли. Надо по­тихоньку подкрасться, чтобы птичка не вспорхнула! Магний слу­чайно не забыли?..

Рыпця.

Не забыл, пане доктор!

Пыпця.

А вы сами чего-нибудь не забыли?

Дзуня.

Завтра пополудни будете здесь, господа, и я поста­раюсь доказать вам, что товарищеской услуги никогда не за­бываю...

Рыпця.

То же самое сказал, когда его четвертовали, гениаль...

Пыпця.

Без всякой там романтики, дорогой товарищ и прия­тель! Вы же видите: дело требует реалистического подхода.

Рыпця.

Спокойной ночи, пане доктор!

Дзуня.

Бог помочь господам!

Пыпця.

И никак ему без тех...

Помыкевич.

Уже?..

Дзуня.

Что — уже?

Помыкевич.

Уже нач-ч-чалось?

Дзуня.

Нет! Для нас — только лишь начинается, меценат.

Варвара.

Пане меценат — музыканты пришли!

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

В гостиной Помыкевичей.

Помыкевичева

курит папиросу и рас­кладывает пасьянс. Напротив нее за столом

Рыпця.

Рыпця.

И вот, представьте себе, милостивая пани, иду я по Фридрихштрассе, в руках «Капитал» Маркса, еще тогда послед­ний том дочитывал, и вдруг вижу: подходит ко мне жгучий брюнет с демоническим взглядом и говорит: «Разрешите, симпатичный человек, Валентину с вами познакомиться?!»—«Давайте»,— от­вечаю я. Вот и познакомились, обо всем беседуем, знакомых об­щих вспоминаем, затем Валентин говорит: «Дай мне, дорогой то­варищ, книжку твою почитать, а то распухла у меня слепая кишка, ходить по улице не могу».— «Как же это так, говорю, то­варищ Валентин, у вас кишка опухла, а вы мне ни слова об этом?» Валентин извинился, и я тут же побежал к моему коллеге, извес­тному хирургу, и говорю: «Поезжай, Фриц, с Валентином в Аме­рику резать ему слепую кишку!..» Сели, поехали. Приезжаем в Нью-Йорк, Валентин разделся, а мой Фриц закатал рукава и то­чит ланцет. Да так наточил, что Валентин помер, слепая кишка как собака задушила. Вот как! А как умирал он... Как, милости­вая пани, этот брюнет умирал красиво! «Прощай, говорит, симпа­тичный товарищ Рыпця.

До

смерти тебя не забуду!» Вот какой, милостивая пани, был Валентин...