Леонову и его ближайшим коллегам очень хотелось узнать правду о катастрофе. На это у них ушло почти два десятилетия. В 1986 году Белоцерковскому удалось надавить на власти, и была назначена новая комиссия по расследованию. Он получил доступ к секретным документам следствия и к исходным материалам, в том числе неотредактированным записям переговоров «земля — воздух». Леонов с изумлением обнаружил, что документы, которые он подготовил в 1968 году для первого расследования, теперь написаны другой рукой. «Их переписали заново, некоторые детали исказили». Леонов, что и неудивительно, обвиняет в этом Николая Рыбкина, специалиста по безопасности: «Не могу исключить такую возможность. В нашей стране всегда легко было найти людей, которые умеют подделывать подписи. Каждый второй колхозный парнишка в этом поднаторел».

Белоцерковский обнаружил, что в момент катастрофы среди радарных служб царила безнадежная путаница. «Прежде всего я заметил, что в записях переговоров между авиадиспетчером и самолетом Гагарина есть один любопытный момент. Диспетчер по-прежнему вызывает Гагарина по его позывному, „625-й“, но самолет в это время уже разбился. А голос у диспетчера совершенно спокойный. Он не волнуется. Но с сорок второй минуты этой пленки он начинает проявлять беспокойство. Уже минут через двенадцать после аварии». Белоцерковского насторожила эта замедленная реакция диспетчеров. Даже если учесть, что радарная система давала отклик не сразу, пятно МиГ-15 должно было все-таки исчезнуть с экранов вскоре после того, как самолет понесся к земле, однако диспетчеры лишь через двенадцать минут осознали: что-то не так. Возможно, это служит объяснением того десятиминутного расхождения во времени, о котором с определенной неловкостью упоминает Быковский в интервью.

Белоцерковский обнаружил много других промахов в работе наземных служб и подтасовок в докладе первой комиссии. В 1968 году было принято с заданными интервалами фотографировать радарные экраны авиадиспетчеров, такова была стандартная практика, и для этого в пульты была вмонтирована автоматическая система камер. Но как раз 27 марта фотокамеры Чкаловского не работали, так что диспетчерам пришлось воспользоваться примитивной резервной системой записи: через определенные промежутки времени они клали на экраны листы бумаги и отмечали на этих листах положение просвечивающих сквозь них объектов. Белоцерковский отыскал эти выцветшие листы, тайком засунутые в папку с надписью «Второстепенные материалы»: надпись сделали словно бы намеренно, чтобы скрыть их истинное значение. Белоцерковский говорил: «При работе в первой комиссии нам не удалось осветить целый ряд обстоятельств. Теперь же мы сошлись во мнении, что две линии расследования, по записям переговоров и по этим листам, показывают: диспетчер говорил с другим самолетом, который по ошибке принял за гагаринский. И, вероятнее всего, машина Гагарина подошла к этому самолету настолько близко, что на какое-то время они слились на экране радара в единое пятно. Когда самолет Гагарина вошел в штопор, другой аппарат по-прежнему был виден на экране».

При плохой погоде, без предупреждений со стороны наземных служб экипаж того, другого, самолета, возможно, даже не понял, что их аппарат чуть не столкнулся с другим. Но, возможно, какому-то седовласому ветерану, бывшему пилоту Су-11, сегодня лучше помалкивать.

Смерть Гагарина казалась постыдной не только потому, что при сомнительных обстоятельствах погиб национальный герой, но и из-за опасных недостатков советских военных технологий того времени, которые она выявила. Судя по всему, радарные системы не в состоянии были одновременно отслеживать высоту и положение самолетов, а кроме того, неуверенно отличали один объект от другого. Выводы были весьма тревожны. Получалось, что иностранный самолет теоретически способен, имитируя полет советских машин, подобраться к авиабазе или какому-то другому военному объекту, и его не опознают как потенциального противника. Скорее всего, U-2, шпионский самолет Гэри Пауэрса, сбитый в мае 1960 года, опознали как вражеский только благодаря тому, что он летел по маршруту, существенно отличавшемуся от путей других советских самолетов того времени.

Давно ходят слухи, что Юрия Гагарина убила брежневская администрация. Журналисты, друзья и родные твердят о зловещих заговорах, хотя их гнев — скорее метафорический. Нет никаких реальных доказательств того, что катастрофа гагаринского самолета не была страшной случайностью. В его гибель внесли свой вклад некомпетентность и плохое управление на многих уровнях, но осознанное злодеяние едва ли вероятно. Настоящее же преступление, по крайней мере, касающееся близких Гагарина, состоит в том, что власти рассказали им малую долю правды. «Родители не знали, чему верить, — говорил Валентин. — Мы думали, это Брежнев приказал убить Юру. Когда Юра оказывался с ним рядом во время официальных визитов, никто не обращал внимания на Брежнева, а тот терпеть не мог, когда его не слушают. Брежневу хотелось, чтобы все смотрели только на него и больше ни на кого… Несчастные случаи — это не случайности, у них всегда есть причины. И в совпадения я не верю. Всё подстроили, до самой последней минуты».

В последний раз Валентин видел брата 25 февраля 1968 года, через несколько дней после того, как тот получил диплом. Вечер испортили журналисты, без приглашения явившиеся в московскую квартиру Гагарина. «Они позвонили, я приоткрыл дверь, и они сразу пролезли внутрь, — вспоминал Валентин. — Ну и что мне было делать, черт возьми? Юра обозвал их паразитами, сказал, что ему даже дома не дают покоя. Они стали снимать, один корреспондент заметил Юрин новенький японский фотоаппарат и предложил: „Давайте поменяемся, а разницу я оплачу“. Юра повернулся к Вале и говорит: „Давай лучше ему заплатим, чтобы он больше не задавал таких вопросов“. Журналист очень устыдился».

Зоя, сестра Гагарина, тоже рассказывала грустную историю: «В последний раз мы видели Юру на выпускной церемонии 18 февраля, когда он получал диплом Академии Жуковского вместе с Германом Титовым. Юра очень радовался, он ведь так трудился, чтобы добиться этого диплома! А потом мы услышали, что он погиб, по радио, через пять недель. Нам никто не давал никаких советов, нас не предупредили заранее. Нам вообще ничего не сказали. Мне стало плохо, маме тоже. Врачи нам все время делали успокаивающие уколы… Точной официальной информации о причине Юриной смерти до сих пор нет, одни догадки и слухи, самое худшее, что только можно себе представить. У меня такое ощущение, что ему помогли умереть».

Зоя вспоминала приготовления к похоронам с гримасой неловкости: «Мы два дня просидели в Центральном доме Советской армии, и по ушам нам все время били похоронные марши. Мы думали, с ума сойдем. А люди всё шли, шли, шли, чтобы с ним проститься. Приезжали отовсюду. Бесконечная процессия. Очереди были такие длинные, что охране пришлось даже на какое-то время перекрыть вход. Ужасно это было».

Мать Гагарина, по обычаю, захотела в последний раз взглянуть на сына перед тем, как его тело предадут огню крематория. Валентин описывает этот момент, самый худший из всех: «Мы хотели открыть гроб, но начальник похоронной команды не разрешил. Мама и Зоя стали с ним спорить, все начали кричать. В конце концов он позволил им сделать то, что они хотели. Сняли бархатное покрывало, открыли гроб, а внутри — человеческие останки в пластиковом мешке. Некоторые вообще невозможно было распознать, нельзя было понять, что это такое. Нос у Юры был на месте, но щеку оторвало. Потом мне кто-то сказал, что и Серегин в гробу выглядел так же. Ну, мы посмотрели, закрыли гроб. Заиграла музыка, гроб медленно поплыл в печь. На другой день, когда были официальные похороны, Юрин прах положили в Кремлевскую стену. Вот и всё».

Зоя говорила, что ее мать Анна очень тяжело переживала смерть сына, и особая жестокость всей этой истории мучила ее, она не находила себе места: «Обычно у людей есть возможность похоронить близких и со временем прийти в себя, успокоиться, но маме каждый день напоминали о ее горе, потому что Юра был такой знаменитый. Со всего Советского Союза к нам шли люди с соболезнованиями, им хотелось посмотреть, как мы живем. Мама дожила до восьмидесяти, и я часто удивляюсь, как ей удалось со всем этим справиться. Я уверена, она страдала больше, чем все мы».