Сергей Нефедов, ветеран тогдашних испытаний, с горькой усмешкой вспоминает: «Поначалу мы не знали, что это будут за проверки, но скоро поняли: дело серьезное. Нам сказали, что нас задействуют в эксперименте по „мягкой“ посадке. Смех, да и только! Испытатель должен был выброситься из кресла на какой-то высоте, не колоссальной, но большой — возможно, с такой пришлось бы катапультироваться при посадке настоящего космического аппарата. Кое-кто в результате получил травмы, самые опасные — когда в аппаратуре что-нибудь ломалось или система работала не так, как надо. После этого опыта некоторые ребята больше не могли встать».

Нефедов потом хвастался, что испытатели вертелись на центрифуге в режиме, который мог бы вырубить маленьких хрупких космонавтов: «Я дошел до семи минут на десяти g. А космонавтам надо было выдержать всего две-три минуты при семи g и двадцать секунд при двенадцати g. Мой коллега Виктор Костин часто переносил ускорения в 27 g, очень кратковременные, их достигали резким сотрясением салазок катапульты. Они длились какие-то микросекунды, но однажды он на долю секунды дошел до 40 g. Поймите меня правильно, мы не гнались за рекордным числом g ради самого рекорда. Мы хотели понять, сколько может продержаться человек. И потом, мы вообще не употребляли слова „рекорд“, потому что не могли претендовать на какие-то спортивные достижения».

В этом было огромное разочарование: они не могли никому сообщить о том, какие они крутые, потому что их работа проходила в режиме строжайшей секретности. Испытатели отлично знали, что их терзают куда сильнее, чем космонавтов. Иногда они смотрели на медиков с их циферблатами и контрольными приборами, невольно задаваясь вопросом: «С одной стороны, эти люди представляют весьма гуманную профессию, а с другой стороны, ускорение будет расти, и лаборанты спросят, не прекратить ли эксперимент, и покажется, что испытуемый уже больше не может, он весь покраснеет, сердце у него будет биться как бешеное, пот будет лить ручьем, но врачи не остановят проверку». Нефедов прямо говорил: «Для испытателей это было очень опасно. Могу процитировать Сергея Молыдина, одного из ученых, которые руководили программой испытаний. Он сказал: „Мы ставили опыты на собаках, и пятьдесят процентов из них выжили. А вы же знаете, человек крепче собаки“. Хороши шуточки! Последствия опытов над нами невозможно было предсказать. Даже если человек выживет, не исключено, что в дальнейшем он станет инвалидом, или сердце откажет, или другие внутренние органы. Конечно, мы могли в любую минуту выйти из эксперимента, но неписаное правило запрещало такой отказ. Если снимешься с проверки, это будет в первый и последний раз, потому что тебя сразу же исключат из группы».

Нефедов заявляет, что половина испытателей, вместе с которыми он работал в 60-е годы, не дожили до 90-х, но он говорит о своей карьере без сожаления. Совсем напротив: он очень гордится, что внес свой вклад в освоение космоса. «Единственная трагическая сторона здесь — то, что наша профессия как бы никогда не существовала. Все проходило в обстановке строгой секретности, так что никакой соцзащиты от государства, к тому же никто никогда не занимался медицинскими обследованиями испытателей на протяжении долгого периода. А сегодня наши старые друзья, наши коллеги начинают умирать». Он вспоминает особенно жестокий эксперимент, в ходе которого отрабатывался возможный отказ воздухоочистительной системы космического корабля: «К примеру, если на подводной лодке в воздухе скапливается больше трех процентов углекислого газа, этого достаточно, чтобы объявить чрезвычайное положение. А мы с одним моим товарищем в тестовой камере [Института медико-биологических проблем] дошли до трех с половиной, четырех, пяти процентов. Честно говоря, было просто нечем дышать, лицо при этом становится какого-то неприятного оттенка, губы синеют, мозги не действуют, начинает страшно болеть голова, возникает слабость. У нас у обоих пошла кровь из носа, но мы доработали до контрольного времени. Никогда не забуду, как я ему твердил: „Еще полчасика, и всё кончится“. А через тридцать минут: „Ну еще полчасика…“ Мне надо было его хоть как-то подбадривать».

Евгений Кирюшин сохранил яркие воспоминания об измененном состоянии сознания, которое пережил на центрифуге, когда его тело испытало то, что уже даже не назовешь сколько-нибудь нормальной нагрузкой: «Вдруг — свет, очень интересно, сначала чернота, потом желтое, сиреневое, потом словно летишь через пустоту, а потом вообще забываешь обо всех ощущениях. Такое впечатление, что ты — это отдельный мозг, рука, глаз. Вся эта постылая тяжесть остается в кресле, и вдруг ты оказываешься наверху, над собственным телом. Ты совершенно невесом, ты словно бы смотришь на себя сверху. Это момент преображения. Все свои настоящие достижения ты совершаешь именно в эти несколько минут. Но это жуткие эксперименты, все без исключения».

Нефедов вспоминает, как впервые встретился с Юрием Гагариным — 2 января 1968 года, когда Первый космонавт посетил центр медицинских экспериментов и отпраздновал Новый год вместе с испытателями: «Тогда я начал работать с внезапной разгерметизацией, меня она очень заинтересовала. Он спросил: „На что это похоже? Тебе не страшно? Вы отрабатывали падение давления до уровня 50 километров? [5]“ Замечательно было с ним обо всем этом поговорить. Но вдруг он спросил, почему я такой грустный. Я был просто тихий и спокойный, но ему показалось, что я грущу. Он крепко обнял меня и сказал: „Всё в твоих руках, Сергей. Видно, есть у тебя непреодолимое желание“».

Непреодолимое желание. У космонавтов такое имелось, и мир пел им хвалу. У испытателей оно тоже было, но они не могли о нем говорить, разве что Гагарину, который не пожалел времени, чтобы разобраться, почему этот парень добровольно согласился принять участие в безумно опасной серии экспериментов по внезапной разгерметизации. И испытатель поспешно и не очень-то внятно пытался объяснить, почему же он, черт побери, это делает.

Судя по всему, тогда не было недостатка в людях, добровольно желавших принять участие в этой опаснейшей работе. Владимир Яздовский, один из руководителей советского космического проекта на первых его стадиях, не понаслышке знавший все его стороны, вспоминал: «После полета Лайки на втором спутнике [6]в Академию наук пришло около трех с половиной тысяч заявлений — от заключенных, из-за границы, от многочисленных организаций. Люди писали: „Вам не придется меня беречь, только отправьте меня в космос“. Конечно, мы не могли ответить каждому, а кроме того, мы еще не знали, как вернуть человека на Землю после завершения полета, и пока не собирались запускать в космос людей».

Был один человек, который отныне больше, чем кто-либо еще, управлял жизнью Гагарина — как друг и могущественный заступник. Этот человек не был космонавтом, хотя когда-то давно, в юности, научился пилотированию. Он пребывал в тени, где-то в самых верхних эшелонах космической власти. Большинство работавших в советской космонавтике называли его Королем или Шефом, а иногда по его инициалам — просто С.П. Его фамилию никогда не произносили публично, так как власти объявили его личность строжайшей государственной тайной. Долгие годы в многочисленных сообщениях о советских ракетных достижениях, проходивших по радио и в газетах, его называли только Главным Конструктором, без имени и фамилии.

Сергей Павлович Королев родился в 1907 году на Украине. Высшее образование получил в Москве. Став в 1930 году авиаконструктором, он увлекся ракетами. Сначала он видел в них подходящий источник энергии для своих летательных аппаратов, но к концу 30-х годов понял, что ракета как таковая способна сама по себе стать транспортным средством1.

Предвоенные армейские стратеги проявляли большой интерес к работе пионеров ракетостроения. Маршал Тухачевский организовал создание нового исследовательского центра, Лаборатории газовой динамики, прятавшейся за тяжеловесными валами петербургской Петропавловской крепости (на каменной кладке до сих пор видны следы термических ожогов), а в Москве над схожими проблемами трудилась Лаборатория реактивного движения. Благодаря этим параллельным исследованиям выдвинулся соперник Королева — Валентин Глушко, самый многообещающий конструктор топливных насосов и камер реактивных двигателей для ракет. Но Королев смотрел дальше: он размышлял о том, как соединить двигатели с топливными баками, навигационным оборудованием и полезной нагрузкой, чтобы создать ракетные средства передвижения, которые могли бы выполнять определенные функции — сбрасывать бомбы, вести метеонаблюдения в верхних слоях атмосферы, а когда-нибудь и исследовать космос.