Однажды мне позвонил представитель страховой компании, от которой я получала пенсию по инвалидности. Мне было предписано посетить врача, которого страховая компания нанимала и оплачивала. Каждый месяц я получала от штата и от этой компании весьма приличную сумму, а мой лечащий врач периодически посылал результаты анализов, которые подтверждали, черным по белому: со мной явно что-то не так, хотя номер ГД (группы диагноза) пока еще определить невозможно. Визит к врачу компании очень напоминал «сеанс» в кабинете Кит. Знаете, как это жутко, когда человек, который обследует тебя, раздетую, без конца сыплет прибаутками, а смысл их сводится к тому, что вся твоя болезнь — сплошное притворство, и пора бы уже в этом признаться? Бешенство, унижение, бессилие — вот немногие из слов, какие приходят на ум. Через две недели я получила уведомление о том, что выплаты по инвалидности будут прекращены. Мой настоящий доктор кипел от возмущения; он потрясал моими анализами и твердил, что действия того, другого врача граничат с профессиональной некомпетентностью.

Беда в том, что если вы действительно инвалид, вы не в той форме, чтобы подавать в суд и вести тяжбу. Страховые компании это понимают. Сейчас, задним числом, я укоряю себя за то, что не боролась, но только потому, что почти невозможно припомнить, или заново выстроить в уме ту безмерную усталость, которая тогда угнетала меня. Как говорит моя подруга Мэрилин, у которой волчанка, полимиозит, астма и прорва других болячек, ты не можешь вообразить себе, что значит быть усталым, пока не побываешь в нашей шкуре — когда мочишься в постель потому, что слишком устал, чтобы скатиться на пол, не то, что доковылять до ванной. У меня бывало много, много таких дней. Дней, когда мне было стыдно позвать кого-то на помощь, потому что я опять не совладала со своим кишечником или мочевым пузырем, а простыни так и не поменяла. Теперь я больше всего боялась не умереть, а очутиться в каком-нибудь государственном приюте, нищей и оставленной всеми.

Отец все эти годы допытывался, доверяю ли я врачам, к которым хожу. Может, кто-то в состоянии сделать для меня больше, чем эти гарвардцы в их гарвардских так называемых учебных клиниках? По его советам я обращалась к представителям альтернативной медицины: гомеопату, хиропрактику, иглоукалывателю — и проходила у каждого курс лечения. Это обошлось недешево.

Я позвонила отцу и сообщила зловещую новость: выплаты по инвалидности прекращены. Через пару недель мне пришел конверт по почте. То была трехлетняя подписка, от моего имени, на ежемесячный буклет о чудесных исцелениях, издаваемый Церковью христианской науки. Он также послал мне книгу Мэри Бэйкер Эдди «Наука и здоровье с ключами к Священному писанию» в твердой обложке. Я поправлюсь, как только перестану верить в «иллюзию» своей болезни.

Но начинала трещать по швам другая вера — в иллюзию отца.

Не спеша, спокойно рассмотрев свою жизнь, я решила, что, если не умру, не стану больше ценой своего времени воплощать чьи-то сны. Легче сказать, чем сделать — но намерение уже означает движение в нужном направлении. Преображение не было быстрым и легким, уверяю вас. Люди, которые утверждают, будто процесс пробуждения и выбора собственного пути, когда постепенно разрушаешь старые стены, собираешь себя по кусочкам, которые разбросала война или насилие, незнание или пренебрежение, — не более, чем «удивительное странствие, восторженное постижение себя», — это те же самые люди, что одарили нас книгой «Армия — это приключение», или «Забавой для всей семьи», фильмами о родах, которые показывают беременным. Вообразите, какое свинство. Однако же, как и при родах, ты получаешь лучшее в мире после смертной муки. Но даже и тогда тебя ждет тяжкий труд: бессонные ночи, страхи, бесконечные какашки (не ребенок, шутим мы, а целая лошадка) — и сомнительная привилегия заново пережить свое детство и отрочество: это не всегда так уж красиво.

Первым делом я подвергла пристальному анализу заповеди Сэлинджеров. Не заигрывай с искусством, если ты не рожден гением; не изучай религию — разве что обрядившись в мешковину, у ног какого-нибудь пришлого гуру. Не ступай на порог нечистой Лиги плюща. И ради Господа, ради отца своего никогда не проходи курса английского языка и литературы. Не делай ничего, если не можешь достичь совершенства; не носи в себе изъяна, не становись женщиной, не расти.

Чем бы мне хотелось заняться — чем, учитывая мою беспомощность, я могла бы заняться? Вот вопросы, которые я задавала себе. Мой священник, Эл Кершо, умел изумительно слушать. Я ему заявила, что не хочу ставить перед собой задачи, которые могут оказаться мне не по силам. Что верно, то верно — терпеть не могу кого-нибудь подводить. Думаю, мне в некотором роде требовалось его разрешение, чтобы на какое-то время освободить себя от активной работы. Он возразил, что созерцание — тоже работа, и предложил мне подумать насчет школы богословия. Помню, я воззрилась на беднягу так, будто у него выросли две головы, как много лет назад глядела на кадровика в компании «Эдисон», который предложил мне работу в гараже. Кому, мне? Я всегда считала, что школы богословия, такие например, как Орал Робертс Ю, распространены на Юге и Среднем Западе, в «библейском поясе»: евангелисты, осознавшие свое призвание, готовятся там стать священнослужителями. Мой священник, уроженец Кентукки, чуть не задохнулся от смеха. Придя в себя, рассказал о нескольких школах богословия в ближайших окрестностях — можно пойти туда и выяснить, какое тебе подойдет «служение»; многие из тех, кто обучается там, вовсе не собираются принимать сан. Иначе, сказал он, это не шло бы из глубины души, не было бы искренним, настоящим.

Я знала, что платы за обучение мне не потянуть, но все равно решила присмотреться. Мне очень понравилась программа Гарвардской школы богословия: сама по себе потрясающая, она вдобавок предоставляла студентам чудесную возможность слушать гарвардские курсы последнего года обучения, а также посещать занятия Епископальной школы богословия и Уэстонской иезуитской школы теологии, которая располагалась неподалеку от Кембриджа.

Я пришла на прием к декану, ведавшему зачислением и финансовой поддержкой, и выложила карты на стол. Рассказала о том, что болею, что неуверена в своих силах; упомянула и о знаменитом отце, который вряд ли поддержит мою идею и станет мне помогать. «Посмотрим, что тут можно сделать», — сказал декан. Через пару недель по почте пришел толстый пакет: мне сообщали, что я удостоена стипендии за научные заслуги — десять таких стипендий выделено для поступающих, которые уже проявили себя на академическом поприще. За мое обучение было полностью уплачено, и я получила ссуду под низкий процент, чтобы покрыть расходы на проживание. Я автоматически включалась в университетскую систему медицинского страхования, и специальная служба, охватывающая студентов с физическими отклонениями, определила мне помощника, который в случае моей продолжительной болезни посещал бы занятия и вел конспекты; а также особую парковку для студентов-инвалидов, чтобы не надо было далеко идти пешком, и омбудсмена, в случае, если возникнут какие-то трудности. В библиотеке даже имелась тихая комнатка с кушеткой, если бы мне потребовалось прилечь в перерыве между занятиями.

Я послала отцу вырезанную из природоведческого журнала фотографию, которая, как я думала, должна была бы ему понравиться, и рассказала свои новости[244].