Вот так и происходило глубокое «размораживание» мозга: мы, школа — последняя остановка перед полной заброшенностью и небрежением. Я была убеждена, что либо Кросс-маунтин-скулл, либо улица — третьего не дано. Мне и в голову не приходило, что могут быть еще варианты. Их не было, ни одного. Не требовались проливы, кишащие акулами, чтобы отрезать от мира этот Алькатрас. Мы, «проблемные дети», были убеждены, что идти нам некуда, хуже того: что мы никому не нужны.

Один мальчик, только один, прорвался сквозь эту великую ложь. То был семиклассник, стипендиат из Гарлема. Где-то через месяц после начала занятий он выяснил расписание автобусов, ночью улизнул из спального корпуса, прошел семь миль до автобусной остановки под покровом темноты и проехал полпути до Гарлема, пока его хватились. На нашей памяти он был единственным, кто сбежал из этой школы. Ручаюсь, что его мама и не подумала отправить сына обратно к сумасшедшим белым. Скрючившись в камине библиотеки, мы ликовали и ликовали.

Старшие, как называли нас, восьмиклассников, должны были выбрать, где учиться в будущем году. У некоторых выбора не было: в их семьях дети из поколения в поколение учились в одних и тех же школах. А большинство решало этот вопрос в библиотечное время, роясь в толстом справочнике по независимым средним школам. Камилла, души не чаявшая в лошадях, выбрала школу, в которой даже не трудились показывать учебные корпуса — вели прямо в ухоженные конюшни; называлась она Фокси-крофт или что-то в этом роде. Надеюсь, Камилла не разочаровалась. Пятеро из нас, включая Холли, выбрали Кембриджскую школу в Уэстоне на основании одной ее замечательной особенности: из всех совместных закрытых школ эта располагалась ближе всего к большому городу. В справочнике указывалось, что ученики могут сесть на электричку и поехать в Бостон на выходные дни, чтобы с пользой провести время, знакомясь с богатыми культурными традициями этого города. Чудо! Кофе, прогулки, общественный транспорт, свобода.

На выпускной акт все девочки надели новые белые платья. Мы с мамой нашли в Хановере очень красивое, с кружевными вставками на рукавах в виде цветков. Мы с Джейсоном, который тоже собирался осенью пойти в Кембриджскую школу, исполнили концерт для скрипки и фортепьяно. Я играла Робеспьера в школьном спектакле. Приехали и отец, и мать. Домой я возвращалась в машине отца. Брат ехал с мамой.

Херберт и Кит вышли на пенсию через несколько лет после нашего выпуска. Их уже не было к тому времени, как в Кросс-маунтэт поступил мой брат. Он полюбил школу. Может быть, он полюбил бы ее, даже если бы эти двое оставались на своем посту, — кто знает? В Малибу, где он живет, Мэтью даже основал фонд помощи школе — и постоянно входит в совет директоров. Пролистав альбомы выпускников, можно убедиться, что очень многие считают годы, проведенные в Кросс-маунтэт, лучшими в своей жизни. И тут нет никакого противоречия: каждое место может быть и небесами, и адом — в зависимости от компании. Одно я пыталась внушить брату: в любом учреждении с тотальным контролем над средой обитания — в закрытой школе, в тюрьме, в психиатрической лечебнице, в семье, в армии — нужны более весомые гарантии того, что крайне уязвимые обитатели этих мест будут подвергаться соответствующему обращению со стороны тех, от кого зависит их благополучие.

Таких гарантий никто не давал моим друзьям. Выйдя из Кросс-маунтэт и поступив в Кембриджскую школу, я продолжала поддерживать отношения с восемью одноклассниками из примерно двадцати. К концу девятого класса, через год после выхода из Кросс-маунтэт, Джейсон, которому посчастливилось провести в этой школе четыре года, — тот самый, с которым мы вместе играли Вивальди, — попал в психиатрическую клинику: уже и я замечала, что ему нужно считать все на свете, все окружающие его предметы, иначе вселенная рассыплется на куски. Дугал попал в психиатрическую клинику и позже покончил с собой; Джейми попала в психиатрическую клинику; Чарльз, мальчик, который спас мне жизнь, попал в психиатрическую клинику на следующий год и теперь уже умер; Холли напивалась до ступора, до бесчувствия; Брайон умер, как рассказал мне Дугал, от передозировки героина; что до меня, то и я после выхода из этой школы не могла ф-у-н-к-ц-и-о-н-и-р-о-в-а-т-ь нормально. Когда я, наконец, перепугалась до того, что стала в шестнадцать лет искать помощи психиатров, мое состояние определили как «пограничное» — что может точнее описать молодую девушку на самом краю скалы, над пропастью?

Domine Jesu Christe, Rexgloriae, libera animas omnium fidelium de poenis inferni et de profundo lacu: libera eas de ore leonis, ne absorbeat eas tartarus, ne cadant in obscurum: sed signifer sanctus Michael repraesentet eas in lucem sanctam. Quam olim Abrahae promisisti et semini ejus [227].

Или вот вам поминальный каддиш, который заканчивается так:

О' seh shalom beem-romav, hoo ya'ah-seh shalom aleynu v'al kol Yisrael, ve'imru amen. (Пусть Тот, кто творит мир на небесах, дарует мир всем нам и всему Израилю. Аминь.)

Лайза, моя подруга по лыжному лагерю, позвонила и сообщила великую новость: неподалеку от ее дома, на Ясгурс-фарм, состоится музыкальный фестиваль. Смогу ли я приехать? Боженька правый… Возникла только одна проблема: когда я рассказала о фестивале отцу, тот счел, что это может быть забавно, и решил поехать тоже. Ладно, забудьте на минутку, что создатель Холдена, по вашему мнению, — самый крутой парень в мире. Представьте себе, что ваш папа хочет развлекаться вместе с вами. Ой, девочки! К концу недели он убедился, что слишком много работы скопилось на письменном столе и у него не получится сделать перерыв и поехать с нами. Ах, папа, честное слово, жаль. Я позвонила Лайзе и сообщила ей «дурные» вести: МЫ СПАСЕНЫ!

К ним домой я приехала с небольшой сумкой, где лежала моя неизменная форма одежды на ближайшие три года: джинсы и широкие отцовские рубашки, которые я носила навыпуск. За несколько дней до фестиваля мы с Лайзой узнали, что наши планы нарушены: ее родители и не думали разрешать нам оставаться на ночь в Вудстоке, несмотря на мои вопли: «Но мой папа мне бы это позволил!». Миссис Р. знала окольный путь к ферме и каждое утро отвозила нас до места, откуда оставалось около мили до концертной площадки, и каждый вечер забирала нас с того же самого условленного места. Мы с Лайзой ныряли в благостную толпу и исчезали там. «Мы — звездная пыль, мы — золотые; мы непременно вернемся в тот сад».

Пусть это покажется невероятным, но Вудсток на самом деле был недолгим отблеском рая на земле. Мне сейчас трудно об этом писать, потому что многие вещи, которые хочется назвать прекрасными, в другом контексте меня покоробили бы — например, всеобщее братство, общая еда, объятия с первым встречным; само слово «общий» ассоциируется с сектой и включает сигнал тревоги. А тогда все было так, будто природа объявила трехдневное перемирие между хищниками и жертвами. Ни до, ни после я не могла до такой степени «расслабиться» и быть самой собой на людях. Границы раздвинулись, потому что исчезли хищные твари, преступавшие их. Я не имею в виду те треннинги и семинары, где людей принуждают к «открытости», велят «делиться»: это как в школе — если ты передаешь записку и тебя застукали, учитель требует, чтобы ты вышел к доске и поделился ее содержанием со всем классом. В Вудстоке, на недолгие мгновения, никто никого не принуждал быть конформистом или нонконформистом. Хочешь раздеться догола и пойти поплавать — круто; стесняешься — купайся в белье или вовсе одетым: все равно. Можно было улыбнуться незнакомцу и не думать при этом — ах, дьявол, теперь от него вовек не отвяжешься. Здесь главными были принципы: «живи и давай жить другим», «делай, что тебе нравится, но не наступай на ноги соседу», и я чувствовала себя в полном праве сказать «нет». Ты могла просто прервать разговор, сказав: «Ну ладно, хватит болтать, пройду прогуляюсь» — и собеседник отвечал: «Круто», желал тебе всех благ и отправлялся восвояси. Помню объявления, которые передавались по местному радиовещанию: «Эй, мы прослышали, что ходит тут по рукам некий коричневый порошочек не лучшего качества. Он не ядовитый, так что вы не улетите навсегда: он просто не очень чистый, и вы, возможно, не захотите иметь с ним дела. То есть, это, конечно же, ваш улет, так что делайте, что хотите, только возьмите половину того, к чему вы привыкли… Джо Григгс, пройди в палатку скорой помощи слева от громкоговорителей: твоя старуха рожает… Шэрон Шварц, позвони отцу».