История моей семьи — длинная история созидания прекрасных вещей, которые прятала или уничтожала та же рука, что и творила их. Моя бабка тайно похоронила своих родителей. Что оставила бабушка, спрятал отец; что оставил отец, спрятали его дети. Моя мать пыталась уничтожить себя и своего ребенка. Мой отец не мог представить читателю свое самое любимое детище, «воплощение мукты», Симора, без того, чтобы не истребить его. А те герои, которым он позволяет жить, не должны становиться взрослыми. Они, как бабочки в коробках, пришпиленные булавками за брюшко, навсегда заключены в пределы сэлинджеровской Страны вечной юности.

Для моего сына я хочу другой судьбы. Я хочу, чтобы он ощущал связь со своими талантливыми, прекрасными предками. Я хочу передать ему как фамильное достояние ум и чувство юмора, но без «четырех серых стен и четырех серых башен», воздвигать которые мы такие мастера. Я хочу, чтобы он стремился в будущее, свободный от бремени совершенства и потребности уничтожать все, что совершенства не достигает.

Больше всего я хочу, чтобы он знал: у него есть выбор, ибо существует плодородная серединная земля между совершенством и ничтожеством, небесами и адом. Я хочу, чтобы он умел прощать. Я хочу, чтобы он был способен сказать самому себе: «Не все, что я делаю, мне нравится, но меня можно любить»; я хочу, чтобы он был способен сказать другу, жене, ребенку: «Не все, что ты делаешь, мне нравится, но я люблю тебя, и ты можешь на это полагаться». Мой отец ни на что подобное не способен. В его понимании иметь недостаток значит «недоставать»: отсутствовать, быть дезертиром, предателем. Неудивительно, что в его жизни так мало живых человеческих существ, а в его вымышленном мире то и дело совершаются самоубийства.

Я позвонила Ларри и сказала, что нам нужно поговорить. Он ответил, что пытается сделать это уже много недель. Я показала ему ультразвуковой снимок ребенка: видно было, что «он» — теперь уже абсолютно точно «он» — в полном порядке. Ларри обнял меня и заплакал. С помощью потрясающего психиатра, постоянно работая над собой, привлекая всю свою волю, да еще уповая на везение, мы понемногу становились настоящей семьей. «Дети — мечта, что становится былью; корни нужны им, но также и крылья». Мы с Ларри хотели бы стать чем-то вроде того индейского уловителя снов, который я повесила над кроваткой моего сына: пусть кошмары всех поколений застревают в паутине, сортирующей и различающей грезы, а добрые сновидения, его наследие, стекают по перышку на лоб. Мы хотели устроить для него безопасное место вдали от пропасти, где бы он мог играть и водить хороводы с друзьями.

Это все не случается по мановению волшебной палочки: нельзя вообразить себе, будто ребенок, покинув мое лоно, исцелится, будто ноготь Бэйба, и окажется в безопасности, а не на поле сражения. Нужно было засучить рукава и приниматься за работу. Я стала задумываться о подготовке почвы, о том, чтобы глубоко вспахать целину, до сих пор нетронутую, заросшую сорняками. Я широко открытыми глазами смотрела туда, откуда раньше всегда отводила взгляд; задавала вопросы там, где раньше в молчании проходила на цыпочках. У меня было предчувствие, что такая работа вырастет в книгу. Я едва осмеливалась думать об этом. Когда я решилась поговорить с матерью о своем проекте, та прикрыла рот ладошкой, как девочка из католической школы, широко раскрыла глаза и сказала: «Это святотатство!» Но когда она отвела руку, на губах ее играла улыбка.

Ее первый порыв, непосредственная реакция попали в самую точку. Святотатство. Я и понятия не имела, насколько тесно отцовские видения оказались сплетены с моим существом, насколько срослась я со снами и мечтами отца, пока не начала выпутываться из них; пока, работая над этой книгой, не бросила вызов культу неразглашения. Слово культ я употребила не случайно. Многие из моих попыток «разбудить Черного короля», разобраться, кто кому снится, поразительно совпадают с тем, что я читала о людях, благополучно покинувших культ, вышедших из секты и вознамерившихся теперь ни в коем случае не передавать детям такого наследства. Уверена, многим сектантам выпали гораздо более тяжкие испытания и потребовалось гораздо больше мужества, чтобы отречься от культа, но я могу каким-то странным образом связать их истории со своим собственным опытом. «Мирами мыслим книги мы и сны: как плоть и кровь, побеги их прочны». Никогда не следует недооценивать силу снов, особенно если снятся они харизматическому сновидцу, собеседнику богов, присланному к нам со священной миссией.

У меня не было времени на раздумья, тем более на писания, пока моему сыну не исполнился год. Когда я стала пытаться писать, приятного было мало. Я обнаружила, что вновь погружаюсь в мир запуганной маленькой девочки, со всей остротой опять переживаю ее кошмары. Я не ожидала, что снова окажусь на краю пропасти. Мною овладело всепоглощающее, уничтожающее, головокружительное чувство, будто, если я напишу эту книгу, то в наказание что-то ужасное, злое случится со мной и с моими любимыми. Бог или какие-то могучие силы доберутся до меня, если я все расскажу. Неважно, что я никогда не верила в такого рода теологию: не верила в наказание свыше, даже если бы и на самом деле совершила что-то плохое. Я, взрослый человек, все это хорошо знала — но мое знание не играло роли. Мне не хватает слов, чтобы описать всю силу этого ощущения. Казалось, требуется заклинатель змей или экзорцист, чтобы освободить меня от этих побегов.

Я много молилась и в конце концов прибегла к Мэрилин, чувствительной[250] подруге, к которой полиция время от времени обращалась, чтобы найти пропавших без вести. Я попросила ее посоветоваться с каким-нибудь из духов-проводников, должна ли я довести до конца задуманное. Делать такие вещи не в моем обычае; я даже не читаю гороскопы в газетах, стараясь не заигрывать со сверхъестественными силами. Через несколько месяцев она позвонила и сказала, что во сне к ней явилась женщина и сообщила, что я должна это сделать, что это важно для моего сына. Я вовсе не пытаюсь внушить вам что-то о паранормальных психических явлениях, я просто хочу подчеркнуть, что мне требовался такой род поддержки. У меня от страха душа уходила в пятки.

Я долго не могла писать: так сильна была боязнь наказания. Хотя я знала, что эти чувства иррациональны, почти целый год я коченела от страха: что-то дурное случится, если я заговорю[251]. Наконец я отправилась инкогнито — чуть ли не с накладным носом и в темных очках — в книжный магазин, где просочилась в отдел «работы над личностью». Я купила книгу упражнений, помогающих войти в контакт с ангелом-хранителем, помощником и защитником, который есть у каждого человека. Неважно, что я и без того плачу психиатру 85 долларов в час! Одно могу сказать: это помогло. Я начала писать.

Однако вместе с плодотворной, приносящей удовлетворение работой вернулись кошмары. Как-то раз отец был комбайном и пытался скосить меня. Это продолжалось всю ночь: я бежала по полю, а он гнался за мной. В другую ночь он подкрадывался ко мне. Снова и снова. Но я не сдавалась и через какое-то время обрела твердую почву, научилась изгонять дурные сны.

Когда страх пошел на убыль, я поняла, что нечто другое меня держит, мешает писать. Меня терзали, преследовали кошмары — а я все продолжала цепляться за сны. Сны о колыбельных песенках, о дровах из яблоневых веток, о времени, когда я нежилась, согретая любовью отца; когда была зеницей его ока. Сон прохудился, обветшал, как старое, много раз стиранное одеяло, но это было все, что у меня оставалось. Сон поблек, но не утратил прелести, и какая-то часть моего существа надеялась когда-нибудь вновь обрести его. Я не хотела окончательно терять моего великолепного, совершенного папу.