Я заметила какого-то человечка. То был мальчик, очень маленький, в больничном халатике, но без подгузника и без трусиков. Он топал к комнате для игр, вроде бы заблудившись. Он тоже был невидимкой, но мы друг друга видеть могли. Я взяла его за руку и отвела в комнату для игр, а там довольно долго, насколько мне показалось, играла с ним и за ним ухаживала. В какой-то момент возникла медсестра с мензуркой, в которую он должен был пописать. К его халатику была прикреплена карточка: «Не давать жидкого. Почечник». Я не знала, что это такое, но, наверное, что-то связанное с мочой. Я в этом окончательно уверилась, когда в какой-то момент полы его халатика разошлись. Пенис его был похож скорее на трубку, чем на пенис (теперь я понимаю, что он просто был не обрезан, но я таких до сих пор не видела), и я подумала, что малыша привезли в больницу, чтобы это дело поправить. Он захотел на ручки. Я его прижала к бедру здоровой рукой и отнесла в свою палату. Я все время боялась сделать ему больно, как-то повредить его пенис, и очень осторожно несла малыша, но этот орган, казалось, ни капельки его не беспокоил. Я усадила его на свою кровать. Легла сама, обняла его, и мы вместе стали смотреть книжки, которых я набрала в комнате для игр. Во время ужина нянечка сказала: «Ах, вот ты где», — подхватила его и понесла прочь из палаты. Он помахал мне ручкой из-за ее плеча. Сами угадайте, кто на следующее утро заглядывал ко мне под одеяло, терпеливо дожидаясь, пока я проснусь.

Возвращение домой было ужасным. Мама старалась ехать медленно, но при левых поворотах тело мое вспоминало, как перевернулась тележка. Я с этим ничего не могла поделать. Я была уверена, что машина тоже перевернется и рухнет в придорожную канаву. Мы наконец доехали до дома, и я надела новую пижамку со сборочками — кофта на плечах завязывалась тесемочками, ее легко было просто накинуть и завязать, загипсованная рука не мешала. Бантики были прелестные. Завязывая их, мама сказала: «Я так и знала, что с тобой стрясется что-нибудь в этом роде: ты в последнее время себя очень плохо вела».

В этом своем письме из лагеря Симор щедро, всем подряд раздает советы, основываясь на «видениях» из прошлого и будущего, железно уверенный в правильности своих прозрений. Он, например, советует матери не бросать сцену до определенной даты в следующем году; наставляет трехлетних братьев-близнецов относительно «выбора профессий»; обсуждает такие проблемы, как девственность лагерной медсестры, будущее пристрастие к алкоголю соседа по комнате и тому подобное. И это не попытки угадать, будет завтра дождик или нет. Симор предвидит приливы и отливы кармических морей, как будто пересказывает вчерашние новости.

Расстояние между его прозрениями и моими столь же велико, как и разница в круге нашего чтения в третьем классе. Я никогда не доверяла тем, кто утверждает, будто имеет прямой доступ к Богу и отличную обратную связь. Из своего опыта я знаю, что большинство видений столь же несовершенны, как и вся наша реальная жизнь. Они как радиопередатчики на поле боя: в эфире полно помех[171], а если вам и удается разобрать сообщение, оно касается самых нелепых, незначительных вещей — например, я угадала глубину колодца, который у нас бурили. Несколько лет вода еле текла из крана тонкой ржавой струйкой, и в конце концов отец решил отказаться от питаемого ключами колодца и пробурить в скальной породе артезианскую скважину. Его совсем не радовали расходы, особенно если учесть, что в это же время он строил себе новый дом у подножия холма (крохотная квартирка над гаражом перестала его удовлетворять). Бурильщик пришел и сказал:

— Бурить, наверное, придется на несколько сотен футов. И гарантии никакой, — тут сплошной гранит.

— Где вы будете бурить? — спросил папа.

— Пока не знаю. Сначала надо разведать.

Бурильщик оглядел пару деревьев и нашел то, что ему было надо: крепкую, но гибкую раздвоенную ветку. Вынув из кармана большой складной нож, он эту ветку срезал. Потом медленно, методично, хотя с виду непринужденно, стал расхаживать по участку, держа ветку параллельно земле за оба конца.

Благоговейно, как новообращенный спрашивает учителя, отец осведомился:

— Как вы этому обучились?

— Моя мать была водознатчицей. Она мне все показала, когда мне было столько, сколько вашей дочурке.

В каких-то местах ветка начинала легонько подрагивать и клониться к земле.

— Видите? Здесь под нами водяная жила, но она слабая. Пойдем дальше.

Через какое-то время он нашел подходящую жилу и остановился.

— Вот здесь вода по-настоящему хорошая. Чувствуете? — Он передал прутик отцу. — Нет, не так, опустите пониже. Не слишком нажимайте, иначе сломаете; но если поднять выше, вообще ничего не почувствуете.

Мы с папой несколько дней подряд ходили с прутиком по участку и действительно чувствовали, как его тянет вниз, — и именно в местах, указанных бурильщиком. Через пару дней он явился со своим оборудованием, и вся семья собралась посмотреть. Он предположил, что бурить придется футов на двести пятьдесят. Каждый из нас назвал свою цифру, и мать все это записала, чтобы потом посмотреть, кто угадал. Отец назвал триста футов; мать — двести; братик — четыре (это число появилось не случайно: столько ему было лет), а я сказала, что скважина будет глубиной в девяносто восемь футов.

Именно через девяносто восемь футов, с точностью до дюйма, пошла вода. Бурильщик поклонился мне — снимаю, мол, шляпу — и сказал:

— Вот, Джерри, она у тебя маленькая ведьма по части воды.

Что во многих семьях могло показаться любопытной особенностью, для Сэлинджеров, включая меня, было в порядке вещей — бурильщик ведь тоже говорил, что какие-то люди просто имеют от природы такой дар. Если ты знаешь, что бурить надо на девяносто восемь футов, доказывать это даже смешно — вроде тех «опытов» в школе, результат которых известен заранее. Эти «видения» ничем не похожи на «эврику» научных открытий или на восторг, который охватывает тебя, когда ты побеждаешь в азартной игре, — как, например, в тот раз, когда на городском аукционе я угадала, сколько шариков в банке, и получила их все как приз.

Но однажды ночью, посреди долгой засухи, эти мои способности сослужили хорошую службу. Я лежала и вглядывалась в темноту. Всю неделю мне были видения: перед глазами стояли елки, рождественские елки, установленные посреди лужайки и объятые пламенем. Думаю, постоянная опасность ведет к развитию такого рода чувствительности. Ты начинаешь слышать не только ушами. Как дикий зверь, я чуяла опасность в следах на земле и в дуновении ветра. В эту ночь воздух был настолько насыщен электричеством, что пушок на моих руках встал дыбом. Я лежала и вглядывалась в темноту.

Когда мать подожгла дом, я первая учуяла дым, побежала в комнату братишки и твердо сказала: «Мэтью, проснись. Нам нужно отсюда уходить». Может быть, мама и кричала «пожар» — я, право, не помню. Все мое внимание занимала маленькая ручонка в моей руке — во что бы то ни стало мы должны были добраться до входной двери, пока не поздно. Я не знаю, проснулся ли Мэтью или продолжал спать. Иногда нельзя было понять, спит он или бодрствует: например, он заходил ко мне в комнату и писал на стенку, думая, наверное, что пришел в туалет; так что я крепко держала его и на ощупь спускалась по ступенькам. Горела другая лестница, та, что вела на кухню. Мать находилась по ту сторону пламени. Она крикнула: «Сходи за папой. А я позвоню пожарным». Помню, я еще подумала, что это безумие: оставаться там и звонить, ведь огонь в любую минуту мог отрезать пугь к двери. Я выгнала на двор кошек, и они, к моему великому облегчению, ушли. И я следом за ними ступила в теплую осеннюю ночь, крепко держа брата за руку.