То, что мне удалось увидеть в Шотландии, пока мы ехали из Эдинбурга к западному побережью, было, думаю, сногсшибательно красиво, как в кино или на плакате, но меня почти все время ужасно укачивало в машине: я либо блевала, либо тихо лежала на заднем сидении, прикрыв глаза и сдерживая приступы тошноты. Немного пейзажей мне удалось разглядеть, и они далеко отстояли друг от друга: в основном те места, где можно было съехать с автострады и дать мне возможность проблеваться на свежем воздре. На какое-то время я выходила из машины, в лицо дул холодный ветер; после того, как меня выворачивало наизнанку, я испытывала облегчение — все это превращало и без того красивую сельскую местность в природу первого дня творения, только-только созданную Господом. Влажный вереск пах божественно, озера сверкали, как Жемчужные Врата.

Отец был в совершенном восторге, когда дорогу нам загородило стадо овец. Именно это в «39 ступенях» дает герою и героине, прикованным друг к другу, возможность бежать из машины человека, который их поймал. Овцы загородили дорогу, и пока водитель отгонял их, герои выбрались через заднюю дверцу и спрятались под каменным мостиком через ручей. Мы стали высматривать указатели на Алт-на Шеллох, но ничего не обнаружили.

Через много лет, вернувшись из Оксфорда, я встречалась с британским банкиром, семья которого имела домик и ферму в Шотландии. Когда они вместе играли в гольф в Виндзоре, папа спросил его о «39 ступенях» — не знает ли он, где снимался этот фильм. Мать моего друга не только знала, где это было; она прекрасно помнила съемки, и когда я приехала в гости, показала тот самый дом, все еще с прелестными звездчатыми оконными переплетами, куда привели Роберта Доната «вверх по тропинке или вниз, я в этом не уверен». Я послала отцу фотографии дома и каменного мостика через ручей, где герои прятались.

Мы пересекали Шотландию с востока на запад, от Эдинбурга до Обэна. В Обэне — или это было севернее, в Маллэге, — мы сели на паром до Айл оф Скай. Большущая чайка клюнула брата в палец, когда он стоял у перил, протягивая кусок хлеба. Помню, как он плакал, — проклятая птица расклевала палец до крови, — и как переживал отец, что позволил кормить чаек из рук. Отец негодовал на чаек.

Все наладилось, когда мы расстались с его неудавшейся возлюбленной, взошли в Саутгемптоне на борт «Куин Елизабет II» и поплыли домой. Слава богу, меня тошнит в машинах и на парусных лодках, не на океанских лайнерах. Разведав все входы и выходы, все спасательные шлюпки, я расслабилась и стала радоваться жизни. На второй день повстречалась с компанией молодежи, и стало совсем весело. Однажды вечером я засиделась с ними. Папа пошел искать меня. Я держалась за руки с каким-то парнем; мы шли по коридору с кучкой старшеклассников, направляясь к танцевальной площадке. Мы завернули за угол, и я увидела отца, идущего нам навстречу. Я укрылась в какой-то каюте, втащив туда и своего кавалера. Папа не ринулся за нами. Он позволил мне притвориться, будто я его не заметила, и вернуться через несколько минут как ни в чем не бывало; одним словом, сохранить свое достоинство. В возрасте, когда само существование родителей унижает, папа старался давить на нас как можно реже.

Я вернулась в школу, к граду записок, вопросов о битлз, новым танцулькам, с грудами легко рвущихся шикарных буклетов. В этом грустно признаваться, но новостей о битлз у меня не было. Пусть это звучит нелепо, но, вспоминая свое детство, я жалею лишь об одном — я имею в виду тоску по тому, что могло бы случиться, а не какие-то с трудом осуществимые желания, например, чтобы у меня были нормальные, душевно здоровые родители. Я очень, очень жалею, что не встретилась с Полом. Именно тогда. Хотя отец пообещал, что если через пару лет мое увлечение не пройдет, он постарается устроить эту встречу, волшебство, разумеется, не могло длиться вечно, хотя в то время я этого и не знала. Оно не принадлежало к царству, где нет разницы между десятью годами и двадцатью, или десятью и восьмьюдесятью. Оно принадлежало ко времени, когда весь мир покрылся цветами, и двенадцатилетняя девочка, даже высокая, могла легко утонуть в море подсолнухов; когда на стенах спален, благодаря усилиям «Дей-гло», появились плакаты с переливающимися маргаритками, плечи облеклись пестрыми шалями, хипповские дашики окрасили черно-белый мир во все цвета радуги, а запахи тела уже не могли пробиться сквозь бесконечные волны Английской лаванды Ярдли, лимона Жана Нате, ладана и мяты.

Летом 68-го года, перед восьмым классом, я в июне поехала в лыжный лагерь, расположенный на леднике где-то в Монтане. Я научилась не только слалому, но и кое-чему гораздо более важному для меня. Я научилась жить в большой семье, приютившей островитянина. Моя техника в обеих областях — как в семейной жизни, так и в катании на лыжах — была далека от совершенства. Я завоевала пару наград, но только в скоростном спуске, где, во всяком случае, в те времена, мог выиграть только тот, кто умел жить на тонкой грани между полетом и падением и при этом сохранять ясную голову. Я выделилась и в гигантском слаломе, где ворота ставятся далеко друг от друга и, опять же, больше требуется скорость, чем изящество. Проклятием для меня были соревнования по слалому, с бесчисленным количеством стоек, поставленных так тесно, что нужно было делать настоящие пируэты, чтобы проехать между ними: требовалась и быстрота, и ловкость, и грация. Я была энергичной, сильной лыжницей, но не более изящной, чем пушечное ядро. Мне попросту не хватало верткости: я не могла и ехать вперед, и одновременно делать все эти мелкие выверты. Я почти всегда проезжала мимо ворот или зацеплялась и падала.

В аэропорт пришел автобус, и из Биллингса, Монтана, мы отправились в Кук-Сити, а потом в лагерь. Не помню, сколько времени мы ехали, наверное, несколько часов, зато помню, как думала, что все мы вот-вот погибнем. Никогда еще я не ездила по таким узким горным дорогам. Моя соседка выглянула в окошко на крутом повороте, и ее стошнило прямо на сиденье. Девочку жалко, но мне при этом повезло, как никогда в жизни. Если пути Господни неисповедимы, тут Он определенно прошествовал; я очутилась в объятиях семейства, которое по сей день много значит для меня. Девочка по имени Лиза предложила сесть рядом с ней, вместо того, чтобы сидеть в блевотине. В автобусе ехали Лизина мать и два младших брата, и к тому времени, как мы добрались до Кук-Сити, было решено, что мы с Лизой будем жить в одной комнате.

Городок был жуткий. Он походил на декорацию к фильму Клинта Иствуда, в начальной сцене которого какого-то мальчишку бесконечно долго бьют кнутом. (Не знаю, что было дальше, потому что я убежала из кинотеатра.) Весь какой-то пыльный, с незаконченными дощатыми строениями; в таком местечке уборные вполне могут находиться во дворе, подумала я со страхом. Но увидев в витрине магазина большую вывеску «Здесь продаются фейерверки», я поняла, что все обойдется. Контрабанда — это круто. Возвращаясь из Венеции с бабушкой и мамой, я пронесла через нью-йоркскую таможню два венецианских стилета, один в красных ножнах, другой — в черных; мы их купили по случаю с лотка на улочке за собором Святого Марка, и оба лежали в моей миленькой темно-синей сумочке вместе с красивым стеклянным яйцом с острова Мурано и брошкой из тысячи цветов. Вам есть что указать в декларации?

В первую ночь мы с Лизой жутко перепугались. Какой-то противный мальчишка пялился в окошко нашего домика. Ее мама, миссис Р., тут же добилась того, чтобы нас перевели в главное здание. На следующее утро, после завтрака, целая колонна грузовиков доставила нас на снежные склоны. Там начиналась подвесная дорога: нужно было цепляться за трос и скользить вверх, к леднику. Был солнечный июньский день, снег сверкал, и я чувствовала себя уверенно: во-первых, я, одна из немногих, знала, как привязать лыжные палки к самодельному подъемнику и освободить руки; а во-вторых, меня радовало общество моей новой подруги. Лизина мама, местный инструктор по лыжам, намазала нам уши и носы цинковой мазью от солнечных ожогов. Все крутые инструктора намазались точно так же, заметила я с облегчением. Я не могла дождаться старта.