Валентинов день был не за горами. Я хотела подарить Дэвиду что-нибудь красивое, но не слишком, чтобы мне не смущаться. Я долго бродила по Хановеру, выбирала подарок. Маме я сказала, что пошла за покупками, и она не стала расспрашивать, что само по себе было здорово. Я наконец наткнулась на целый прилавок психоделических открыток с разными оптическими иллюзиями. Мне очень понравились две из них, я не могла выбрать и купила обе. Я знала, что они и Дэвиду понравятся. Я собиралась положить их на его шкафчик с самого утра, чтобы он успел и мне приготовить «валентинку», даже если забыл накануне. Я очень нервничала. То, что я нашла у себя на шкафчике, было одним из самых прекрасных сюрпризов во всей моей жизни. Никто из моих знакомых, даже старшеклассников, не дарил девушкам цветы. Но вот она, на моем шкафу, — одинокая красная роза. Мама Дэвида помогла поместить стебель в маленькую зеленую трубочку с водой, какие используют флористы, — так что роза моя не увяла. Дважды благословенные цветы.

А вот с этого места вымысел смотрелся бы лучше. Девочка должна была бы вырасти, выйти замуж за прекрасного принца и жить счастливо. На самом деле случилось другое. Март. Сезон грязи. Мама и Рей перестали встречаться, и вернулись ее мальчишки. Я решила устроить вечеринку и подумала, что будет круто пригласить «мужчин» постарше. Анна какое-то время ходила с восьмиклассником. Она с ним уже порвала, но я его все равно пригласила. Никто из нас, семиклассников, еще никогда не приглашал восьмиклассников на вечеринку. Внизу, в гостиной, я ввернула синие лампочки и обклеила стену плакатами. Наш дом был гораздо меньше, чем у остальных ребят, и трудно было добиться иллюзии уединения — пристанища только для нас, подростков. Комната все равно смотрелась как гостиная родителей, хотя синие лампочки немного скрасили атмосферу. Другая причина, по которой трудно было создать иллюзию нашего собственного, крутого, независимого мира, — то, что наш дом находился на отшибе: родители не могли вас туда подбросить и по волшебству превратиться в тыквы и мышей. И началась обычная родительская бодяга: машина-де может увязнуть, и ехать далеко, и по сельским дорогам, и по грязи. Было решено, что в 10 вечера всех мальчиков развезут по домам в паре фургонов, а девочки останутся ночевать.

Вечеринка моя провалилась самым позорным образом. Несколько пар поссорились, я почти весь вечер танцевала с Тимом, восьмиклассником, даже не замечая, что Дэйв сидит один, потерянный, пока, наконец, Рэчел не устроила мне выволочку — но к тому времени мальчикам пора уже было разъезжаться. Благодаря моей великой идее пригласить старших ребят, вся средняя школа, седьмой и восьмой классы, узнали, что у меня была на редкость пакостная вечеринка. В понедельник, в школе, Дэйв даже не смотрел на меня, и я его не виню. Я думала, что теперь буду гулять с Тимом. В этот уик-энд я написала Дэйву письмо:

Письмо это до сих пор у меня: я его не отдала. Мне было слишком стыдно.

«То sir with love»[209]

Весенние каникулы были не за горами, и папа собирался на две недели повезти нас с Мэтью в Англию и Шотландию. Я не могла дождаться этого часа. В то время я и понятия не имела, что мы в последний раз куда-то едем на каникулы, как настоящая семья. Писать о нашем последнем совместном путешествии и горько, и приятно одновременно: похоже на бабье лето, временную передышку перед длинной зимой. И, как во всяких повествованиях о расставании с домом, о конце эпохи, что-то теряется, а что-то приобретается.

Папа, Мэтью и я отправлялись в Лондон. Мама отвезла нас в аэропорт Лебанон, — вся поездка заняла пятнадцать минут. Дорогу в аэропорт не так-то легко распознать. Она начинается сразу за свалкой, которую нынче именуют «санитарной зоной», и старой каменоломней. Вдоль этой дороги, за каменоломней и свалкой, раньше простирались на многие мили поля, засеянные кормовой кукурузой. Теперь там сплошные магазины и закусочные. Именно на этом участке шоссе 12-А я увидела свой первый «Макдоналдс» и следила за светящимся табло, словно завороженная, но при этом испытывая отвращение: так глазеют на автомобильную аварию. Цифры все увеличивались и увеличивались — продано 7 миллионов, 11 миллионов гамбургеров. Я представила себе огромную кучу на автомобильной стоянке у «Макдоналдса» в западном Лебаноне.

Аэропорт представлял собой хлипкую лачугу на взлетной полосе. Внутри лачуги находился маленький, на пять табуретов, буфет, где можно было съесть бутерброд, выпить кофе и заодно понаблюдать, как приземляются самолеты. В буфете, рядом с кассой, стояла проволочная корзинка с жевательной резинкой «Ригли Сперминт» и желтыми пакетиками «Джуйси Фрут». Рядом — еще одна проволочная корзинка, с тюбиками леденцов «Лайф Сэйверс», «спасателей», обоих видов — для взрослых, с привкусом зубной пасты, которые мама, в ее нескончаемой битве против несвежего дыхания, покупала, если забывала свои зеленые, не карамельные, «Клоретс» с настоящим хлорофиллом; и разноцветные — для детей. Я расправлялась с тюбиком по такой системе: красный — ням; зеленый — фи: отдать Мэтью; оранжевый — так себе; желтый — так себе; а белый — некая тайна: утонченный, изысканный вкус, недоступный детям. Мэтью не терялся: он говорил «фи» и отдавал мне белые леденцы в обмен на зеленые. Мне нравилось, как эти пакетики резинки и тюбики леденцов аккуратно разложены, каждый на своем месте, еще немного — и сюда тоже вторгнется вселенский беспорядок, настораживающее смешение того и другого, жевательной резинки и леденцов в образе «жевательной конфеты». Когда этот продукт появился в магазине Барто в Плейнфилде, он пахнул хорошо, «по-спасательски», но тут же разжевывался и почти мгновенно терял свой вкус. Можно было запихнуть в рот целую пачку — и остаться с пустыми обертками и огромным, безвкусным шаром цвета воды, в которой мыли кисти.

Нам надо было как-то убить два часа до самолета в Нью-Йорк. Путешествие включало в себя не только ритуальное вставание на заре, но и — вплоть до 1965 года — белые перчатки. Я прекрасно помню, как ездила в нью-йоркских такси, разглядывая свои руки в перчатках. Эти ритуальные обозначения того, что ты перемещаешься в другое место — к бабушке, в город, в церковь, на корабль, — понемногу исчезали. Во времена моего отрочества понятие места было более осязаемым, чем теперь; мир походил на лоскутное одеяло — вот мое любимое летнее платье, а вот комбинезон брата; а потом фабричное одеяло, форма и так далее. Я очень не люблю социальную функцию костюма, то есть, когда по одежке видно, кто — потомственный богач, кто — нувориш, кто — из народа, а кто и вовсе неприкасаемый и т. п. Но все же, часто приятно, когда одежда соответствует месту и событию. В конце концов, повязываем же мы на голову платочек, когда входим в католическую церковь.