Я не могла даже смотреть на Оуэна, когда вернулась назад и залезла в спальный мешок. Он спросил, в порядке ли я. Я кивнула. «Знаешь, — сказал он, — это от мидий, у тебя на них аллергия. Запомни это и никогда больше их не ешь. Обещаешь?» Я кивнула. А он положил руку на мой спальный мешок и обнял меня! Я была потрясена. Он взял мою руку, лежавшую поверх мешка, — так берут руку паралитика, — и обвил ее вокруг себя. Эта прелюдия к поцелую пробудила мое воображение, но не плоть. Гормоны, которые вырабатываются в момент объятий, еще дремали во мне.

Потом он меня поцеловал. В губы. Его поцелуй — самое чудесное, что со мной когда-либо происходило, но осознала я это только задним числом, рассказывая и вспоминая. А тогда была слишком возбуждена: быстро села и растолкала Рэчел, которая спала с другой стороны. Я сказала, что мне снова нужно удалиться, и попросила ее пойти со мной. Мы отошли к воде, и я выболтала свой главный секрет: Оуэн поцеловал меня. Первый поцелуй — ладно; самое классное — рассказать о нем лучшей подруге. Рэчел не очень-то поверила — для нас обеих настоящий поцелуй принадлежал к той запредельной области между сном и светом дня, вроде еще не оплодотворенного лона, где возможны НЛО и феи, и выходящие из-за угла, прямо тебе навстречу, битлы. Когда мы вернулись к спальным мешкам, я попросила ее поменяться местами и лечь рядом с Оуэном.

Осенью, в Хановере, Рэчел спросила Оуэна, «нравлюсь» ли я ему. Когда я приехала к ним на уик-энд, она сказала: «О господи, это, значит, правда, что ты целовалась с Оуэном! Я спросила, нравишься ли ты ему, и он ответил — «да»».

Я жила встречами с Оуэном. Он учился в интернате, так что мы виделись только на каникулах. Когда мы катались на лыжах, я молилась, чтобы оказаться рядом с ним в грузовичке или на подъемнике, или за столом во время ленча. Больше ничего не «происходило», но это не нарушало совершенства наших чувств. Он подтвердил, что я ему «нравлюсь», когда Рэчел спросила. И теперь я могу по нему томиться — со щемящим чувством, уютно, издалека.

Этой осенью, вернувшись в школу, мы, пятиклассники, вдруг услышали во время урока какой-то утробный вой, исходящий с игровой площадки. Весь класс вскочил и бросился к окнам. На площадке две собаки склеились вместе. Деревенские дети засмеялись первыми: они знали, что происходит. Остальные тоже не замедлили догадаться. Миссис Сполдинг застучала по окну. Потом повернулась с горящим взором и изрекла: «Не горячитесь так, детки. Детки! Я вам говорю: не горячитесь!» Но процесс кипения начался, пузырек за пузырьком; в нас бурлили новые страсти, и никто, даже директриса миссис Сполдинг, не смог бы это остановить.

Наши матери чувствовали бьющую через край энергию, движение корней и набухание луковиц под белым покровом зимы — и они пытались задержать процесс. Они безжалостно отсекали побеги, чтобы мы были по-прежнему целомудренными, по-прежнему под контролем. Моя мать снова стала заплетать мне косички, да так туго, что брови поднимались на лоб. Четыре шпильки как минимум всаживала она в мою шевелюру, чтобы волосы не падали на лицо. Меня обряжали в бесформенные шерстяные платья, такие уродливые и неприглядные, что даже я это замечала и ненавидела их. Мать Виолы выработала другую стратегию, имея в виду ту же самую цель. Виолу, девчонку-сорвиголову, отправляли в школу одетой как куколка: в кружевах, в нижних юбках и в кудряшках. Мать дома делала ей перманент, накручивая прямые пряди на проклятые бигуди.

Каждое утро, когда наши мамы оставляли нас в школе, мы с Виолой направлялись прямо на первый этаж, где совершали наш утренний ритуал. Виола мочила голову под краном, а я распрямляла ее кудряшки и сушила бумажными салфетками. Потом она помогала мне выпутаться из пятидесяти с лишним ярдов эластичной ленты, которой были стянуты мои косы, распустить их и вытащить все до единой шпильки.

Каждый день приходилось жестоко расплачиваться, когда наши мамы видели, что мы сделали это опять. «Честно, ма, они сами расплелись. Когда мы играли, на переменке. Ты что, хочешь, чтобы я сидела всю переменку? Го-о-осподи боже!» Они могли пороть нас до изнеможения, пока не отвалятся руки, — это нас не останавливало. Каждое утро локоны, «освеженные» с помощью бигуди, намокали под краном, и косы вырывались из плена.

С приходом весны изменения, происходившие подспудно, начали обнаруживаться в наших играх и поведении. Мы, девчонки, перестали играть в лесу в наши собственные игры и принялись вместо этого танцевать во дворе под звуки синего портативного магнитофона, который я приносила в школу. Мы разучивали новые танцы — те, которые видели в программе «Американская эстрада»: к твисту добавились пони и свим. И хотя танцевали мы друг с дружкой, а мальчишки демонстративно в сторонке играли в шарики, время от времени какой-то мальчик, какая-то девочка откалывались от группы и вместе ходили по площадке, иногда под руку; потом возвращались к своим шарикам и танцам. Общение мальчишек и девчонок ограничивалось такими невинными прогулками парами, но дело ведь не в том, что вы делаете вместе, а в том, что ты кому-то «нравишься». Теперь, когда мы играли в дочки-матери, девчонки хвастались брелками или сувенирами, которые попадаются в коробках с кукурузными хлопьями; и ценились эти безделушки дороже алмазов: то были подарки от «парней», с которыми они «встречались». От старших сестер многие знали, что завести постоянного «парня» и «гулять» никому не позволят до средней школы, но эти знаки внимания очень возбуждали. Меня охотно выбирали в команду для игры в пятнашки или в «рыжего пирата», или в веревочку, но в этой новой игре пары установились, и никто не выбрал меня.

Как-то раз мы с папой в Виндзоре зашли в центр распродаж Дж. Дж. Ньюберри, и там я, как тот тщедушный мальчишка, который решил выпить Напиток для тяжеловесов, увидела свое чудо. Там, в корзинке с бижутерией, лежал кулон с большой золотой буквой на пластмассовом, под дерево, кружке, подвешенный на золотой цепочке длиною в добрый фут. Он был восхитительный. Папа, слава богу, не спросил, почему я покупаю кулон с буквой Р. Может быть, он не заметил.

В понедельник я надела его в школу, спрятав под блузкой. На переменке рассказала девчонкам, что в выходные познакомилась с очень симпатичным мальчиком. Он из Клермонта, и его зовут Ритчи Дэвис. Вскоре меня окружили девчонки и стали расспрашивать всякие подробности о Ритчи, который все время живет в Клермонте, где есть кинотеатр и всякое такое. Ритчи водил меня смотреть фильмы, которых уже лет тридцать нигде не показывали. Я рассказала девчонкам и даже некоторым мальчишкам весь фильм «Тридцать девять ступеней» и как Ритчи держал меня за руку, когда становилось страшно. Потом я медленно извлекала кулон из-под блузки — длина цепочки позволяла выдержать изрядную, истинно хичкоковскую, драматическую паузу — и заявляла: «Мы решили встречаться».

Какие-то девчонки через год-два нашли свой особенный выход: от игры в куклы они переключились на лошадей и сделались счастливы. Они рисовали лошадей, говорили о лошадях, ездили на лошадях, чистили их, гладили, кормили, поили, а на переменках играли в лошадки. Но мы, оставшееся большинство девочек и мальчиков, охотно переносили примеры из жизни гусениц, птичек и жаб прямо на род человеческий, обходя всяких лошадей.

Наше сексуальное воспитание и ограничивалось этими наблюдениями, совершенно неизбежными в сельской местности. Естественно, деревенские дети лучше знали закон размножения в его ветеринарном аспекте. Но когда мы пытались представить себе, как «это» делают люди, что они делают при «этом», все без исключения терялись в догадках, высказывали самые различные предположения, основанные на сопоставлениях да на преданиях, переходивших в наследство от старших детей. Невинные прогулки с мальчиками по игровой площадке перемежались грязными шугочками и анекдотами, которые мы взахлеб рассказывали друг другу, силясь проникнуть в великую тайну взрослых.