Нас разбудил какой-то грохот. Я выбежала из спальни. Маленькие сестренки Пэт, Тесси и Бетани, стояли в передней, крепко прижавшись друг к дружке и зажмурив глаза. Я подхватила их на руки. С этого места мой рассказ не может течь плавно, потому что время перестало течь. Нельзя рассказать в нашей обычной временной парадигме историю о том, Что происходило вне времени или в ином времени. Вот почему некоторые истории принимают форму стихотворения. Вот почему формой других историй может быть только песня или танец. Я знаю, что видела маски и слышала их, но единственное, что, как я думаю, мне дозволено помнить визуально, — это контур спины одного из танцоров, кружащихся в пляске. Я знаю, что они приходили, во мне остался даже ритм танца, набор движений. Я также знаю, что не могла не видеть их лиц, ведь все делалось в открытую, и в прихожей горел свет. Просто время искривилось.

Следующее, что я помню: я сижу на диване с малышками на коленях, и занимается заря. Маски ушли. Четырехлетняя Бетани смеется: «Я совсем не боялась, а вот Тесси /трехлетняя/ боялась, и я ее все время обнимала». Настоящие «ловцы» могут быть и большими, и маленькими.

Только через много лет, попытавшись записать эту историю, я поняла, что каких-то вещей совсем не помню, и что время исказилось. Я позвонила Дэну и спросила, что помнит он. Дэн не очень любит говорить о таких вещах, но я на самом деле хотела знать. Разные движения он запоминает прекрасно, как настоящий гроссмейстер[234]. Оказалось, и он тоже не сознавал, что время изменилось, пока не попытался связать его воедино, нанизать, как бисер, на нить рассказа.

Он помнит, что куда быстрее меня выбежал из спальни, и что отчим Пэт загнал его на кухню, когда Чужие лица со страшным грохотом распахнули входную дверь. Но после этого, вплоть до самой зари, время и память отступили, и их место заняли ритмы танца.

Однажды я расхохоталась посреди лекции в Гарвардской школе богословия, которая не славится легкомыслием, припомнив одну встречу с друзьями из резервации. Лекторша, назвавшая себя «эко-феминисткой и теологом», распространялась о духовности коренных американцев, будто вообще можно говорить о таких разных народах как о некоей общности. Она разливалась соловьем об их уважении к земле, а я вспомнила, как в давние времена мы с Пэт поехали на уик-энд встречаться с нашими парнями. В городе зашли в бар — меня без проблем обслуживали с четырнадцати лет — и решили взять пару упаковок пива, а потом поехать по Версэлской (произносится Вер-сэлской) окружной дороге куда-нибудь в поля. Мы уселись в кружок, болтали, пили пиво, дурачились, смотрели на светлячков, пока не настала пора возвращаться. Мы подобрали весь мусор, но перед самым уходом один из парней поставил банку с пивом на землю. Я, мисс-ратующая-за-чистоту-окружающей-среды, схватила ее, собираясь вылить пиво и взять с собой пустую жестянку. Мягко, но тоном, не допускающим возражений, парень велел поставить ее на место. Позже Пэт сказала мне, что они так делают всегда, оставляют жертву духам полей.

Преподавательница молола свое, а я вспомнила эту священную банку «Шлица» и весело расхохоталась. Дух дышит, где хочет, там, где вы меньше всего его ожидаете. Порой он говорит с вами в псалмах, порой — в священном танце, а иногда произносит сакраментальную фразу: «В доме нет „Шлица“ — в доме нет пива».

Каникулы перед последним классом я провела в Корнише, на старой отцовской квартире над гаражом, Дэн летом преподавал в Дартмуте по программе ЭйБиСи. Я могла бы перебраться к нему, но мой младший брат тоже приехал на каникулы в Корниш. Я не хотела подавать дурной пример, и каждое утро, перед тем как брату проснуться, папин старый «сааб», который он отдал мне (эта развалина джипу и в подметки не годилась!), стоял на нашей подъездной дорожке. Дэн в этом плане тоже не подкачал: возил моего брата по окрестностям, играл с ним в баскетбол, но никогда не показывался за завтраком.

Этим летом как-то раз случилось нечто необыкновенное. Я поехала в город за почтой вместе с папой. Пока он ходил за письмами, ждала в машине, не встретив ни мистера Каста, ни мистера Керзона. Папа, возвращаясь, держал в руках какой-то конверт. Вгляделся в адрес, потом спокойно, не открывая, порвал конверт на мелкие кусочки и положил в боковой кармашек, предназначенный в машине для мусора. Подняв глаза, сказал, что письмо от Сильвии, его первой жены. Она впервые давала о себе знать с тех самых пор, как они разошлись после войны. «Разве тебе хотя бы не любопытно, что она могла написать?» — спросила я. Мне просто не верилось. Папа сказал — нет, если он покончил с кем-то, значит, раз и навсегда. В то время меня поразило его самообладание, и я признавалась себе со стыдом, что на его месте не удержалась бы и хотя бы заглянула в письмо. Я молча задавалась вопросом, нет ли у меня где-нибудь сводных сестры или брата.

Когда я была маленькая, я часто сидела у дороги и ждала кого-то, глядя вдаль. Когда родители спрашивали, в чем дело, я отвечала, что жду старшего брата, который должен возвратиться домой. Это не была игра: я хорошо помню, что действительно его ждала, была уверена, что он где-то странствует и скоро вернется.

Вскоре после этого письма меня ждал еще один сюрприз: однажды утром я проснулась в доме моего отца, вышла в гостиную и обнаружила там девушку во фланелевой ночной рубашке, сидящую на отцовском диване. Отец, наверное, что-то о ней говорил, но я помню одно — как странно мне было встретиться лицом к лицу с Джойс Мейнард. Прости мне, Джойс, мысль, зародившуюся в голове у такой же, как ты, девчонки, но неужели этого дожидался папа все годы? Это и есть первая «женщина», которую отец, насколько мне известно, пригласил в свой дом? То есть, она, конечно, была хорошенькая и все такое, но как отнестись к тому, что она выглядит на двенадцать лет? Вместо потенциальной мачехи передо мной сидела младшая сестренка. Одевшись, она вышла в легоньких, девчоночьих теннисках со шнурками и так далее, и папа сказал: «Правда, Пегги, красивые туфельки, — ты тоже можешь купить такие у Вулворта. У Джойс их несколько пар, разных цветов». Я что-то пробурчала, а про себя подумала — да, папа, крррррасивые. Сейчас побегу и куплю себе точно такие. Только подожди, пока окончательно впаду в маразм, ладно? «Звездные» высокие сапоги с отворотами — единственное, что в том году «прилично» было носить, или мои любимые «киллеры», из черной замши, выше колена, с трехдюймовыми каблуками и контрастной, оранжевого цвета платформой. И любая уважающая себя девчонка спит в растянутой, самого большого размера футболке своего парня, а не в детской фланелевой ночнушке. А вот взрослая женщина, как значилось в моих книгах, носит обручальное кольцо и халат и всегда одета к завтраку, разве что она больна гриппом, или нынче День матерей, или наступила ядерная война. В моих книгах, в мире моего вымысла.

Джойс тоже описала нашу встречу. Я едва закончила первую редакцию моих воспоминаний, когда вышли из печати ее, так что интересно сравнить два взгляда на одно и то же событие.

«Пегги пришла ночью и легла на односпальную кровать, которая стояла рядом с моей. Пришла очень поздно. Ездила к своему приятелю в Дартмут. Я проснулась, а она еще спит…

Где-то около полудня Пегги появляется из ванной… Настроена не враждебно, однако и не слишком восторженно.

«Познакомься, пожалуйста, с Джойс, — произносит Джерри. — Я тебе о ней говорил. Она написала ту статью в журнале».

«Привет», — кивает она. Потом берет журнал, листает. Даже не пытается поддерживать разговор»[235].

«… Мне нравятся дети Джерри, но у меня мало общего с веселым, общительным двенадцатилетним мальчиком и его шестнадцатилетней сестрой, которая любит играть в баскетбол…

В то время как моя тактика в большом мире всегда была примиренческой — притворные прелесть и очарование, чтобы понравиться взрослым, — манеры Пегги говорят о бескомпромиссной честности. Пегги на два года моложе меня, но, кажется, владеет собой куда лучше. Может быть, втайне она и ощущает шаткость своего положения или в глубине души ревнует ко мне, но я взираю на нее с благоговейным страхом: мне кажется, что в большом мире она ведет себя куда увереннее, чем я. В присутствии Пегги я чувствую себя голой и до странности глупой»[236].