Чуть отстав от мужчин, шли отдельной стайкой женщины, время от времени дружно и звонко смеялись над чем-то. Мужики замолкали и подозрительно оглядывались, не над ними ли смеются?

Так входили они в Москву, пересекли пустое Садовое кольцо и всем им было невдомек, что сейчас на вспыхнувший зеленый огонь рванулось с места смрадное стадо ревущих автомобилей, пролетело сквозь них и устремилось дальше, до следующего светофора, налившегося багровым угрюмым светом.

Обрушивались старинные кирпичные стены, ухала земля, пыль клубами разносилась во все стороны, спешно воздвигались бетонные перекрытия новейших гостиниц, ощетинивалась стройка железной арматурой…

Они въехали в железобетонный угол громадного недостроенного здания, прошли его насквозь, поднялись на пригорок и увидели свой дом. Степаныч успел уже притормозить у крыльца. Вместе с Юрой они стаскивали на землю мешки.

— Ну, брат, будем живы, не помрем! — радовался Степаныч обильному урожаю.

— Думаю, выпить не грех. — озвучил наконец свою мысль Юра.

— Какой же грех? — согласился Степаныч. — Милое дело. Праздник труда. То-то бабы развеселились.

— Предалкогольное возбуждение, — объяснил Юра.

Разгрузив прицеп, они присели на крыльце, молча глядели на приближающихся своих. Установилась глубокая тишина, которую только усугубляли далекие женские голоса, подчеркивая ее глубину.

А вокруг лязгало, ревело, хрипело, билось в судорогах громадное безголовое чудище гибнущего мира, выевшего уже собственное нутро.

И закончилось…

И все-таки он нашел выход из тех ворот, куда однажды занесла его нелегкая и они с легким шорохом захлопнулись у него за спиной.

Последние недели пребывания его в лечебнице слились в одно серое, вяло текущее без всякого направления время. Появлялась Вера Егоровна, подолгу просиживала у его кровати, но Пашка все забывал, что же важное хотел он у нее спросить. Вера Егоровна приносила еду, от которой Родионов неизменно ласково отнекивался. Есть не хотелось никогда. И эти домашние котлетки быстро и жадно поедали соседи Родионова по палате — одинаково упитанные, похожие друг на друга Леха и Саня.

Они дожидались, когда баба Вера уйдет, затем Пашка кивал и они, похватав снедь, молча бросались в угол. Сблизив головы, ревниво и опасливо прикрывая ладонью свою долю еды, они принимались работать челюстями, причмокивая и постанывая от наслаждения. Затем так же молча отворачивались друг от друга и ложились по койкам. Долго еще слышалась их придушенная отрыжка, потом они засыпали.

Вообще все тут было сонное, вялое. После каждого укола Пашка тоже незаметно засыпал, просыпался и снова приходило время укола. В последние дни уколов уже не было и Пашка, высоко подбив подушку, целыми часами лежал, глядел в окно.

За окном теперь было всего только два цвета — черный и белый. Цвета прошлого. Краски памяти. Из пестрой картины мира вымыты были подробности и детали, Родионов видел только искаженные общие черты…

Об Ольге думалось далеко и отрешенно, и вообще вся эта история казалась историей совершенно с ним не связанной, как будто произошла она с посторонними чужими людьми. Или была им вычитана из книги. Только в самой глубине сердца береглась спеленутая тугая энергия, но Пашка ни разу не попытался донырнуть, дотянуться до этой мерцающей темной глубины. Так и жил, стараясь поменьше об этом думать, терпеливо ожидая того времени, когда засевший в нем острый осколок постепенно приживется и перестанет донимать приступами пронзительной и неожиданной боли.

На тумбочке возле кровати стоял в аккуратной рамочке образок Пантелеимона-целителя. Это была небольшая цветная фотография, наклеенная на картон, фотография с той иконы, возле которой он две недели простоял в монастырском храме. Как она сюда попала Родионов не знал, вероятнее всего, отец Серафим дал ему в руки, когда его увозили. А может быть, сам приезжал. Или передал с кем-нибудь. Впрочем, «как» она тут оказалась, не имело никакого значения. Стояла и все.

В апреле его выписали и он с узлом зимней одежды вышел в белый свет. С тихим шорохом захлопнулись за его спиной проклятые ворота.

Было странное волнующуее состояние, словно в разгар зимы очутился он вдруг в незнакомом вечнозеленом южном городе, где царит постоянная мягкая весна, где все пронизано солнцем и запахом цветов. Даже резкая вонь бензина волновала его своей приятной свежестью и новизной. Он замечал все до самой ничтожной мелочи, вроде криво положенного кирпича в стене на третьем этаже соседнего дома и одновременно видел совсем в другой стороне перебегающую дорогу собаку, видел покачивающуюся на ветру ветку с вороньим гнездом и два облака, расходящиеся в небе… Зрение его обострилось, слух жадно впитывал звуки мира. Радостно скворчали городские птицы.

Остановившись посредине сквера, Родионов наблюдал их озабоченную суету. У него зашумело в голове, пьяной слабостью налились ноги. Он вышел на солнышко, присел на скамейку.

Долго сидел, возвращаясь в себя, поражаясь странности мира, в котором есть Верх и Низ, Право, Лево, Даль и Близь, о которых никогда прежде он не задумывался и даже не замечал. Есть небо, которое нигде не кончается, сколько ни лети сквозь него, и вот этот малый камушек, который невесть откуда взялся и лежит себе, не зная даже того, что он есть на свете.

Дивность Божьего мира потрясла его, растерянный разум бродил среди тайн и чудес, рассыпанных у всех на виду. Вот и он, Павел Родионов, придуманный зачем-то и приведенный в мир неизвестно для каких целей. Но не зря же… Махонький человечек с жалким узелком одежды, живой комок, сидящий на скамейке посередине огромной Земли. Маленькой, микроскопической Земли, несущейся сейчас еле заметной точкой посреди сияющих неведомых миров, неизвестно как и на чем подвешенных в беспредельном пространстве.

Почему он живой, почему он думает, чувствует, страдает, дышит? Почему он впал вдруг в детство, сидит себе и щурится на солнце.

Он сидел бы и сидел вот так, в бездумном и сладком созерцательном состоянии, но потянул холодный резкий ветерок, заставил его тело поежиться и двинуться. Родионов пошел домой, заранее боясь знакомой обстановки. Он не говорил себе, чего же он конкретно боится, все это само собою жило в нем, пусть и вытесненное в самый дальний закоулок сознания. Главное, чтобы этот, почти не ощущаемый теперь осколок, оставался лежать на своем месте, чтобы не дрогнул он, не шевельнулся в сердце, вспомнив в случайном расположении вещей, в мягких складках растревоженной постели… Стоп!

В неуловимом запахе… Не надо!

В стуле, со свисающими с него джинсами и ремнем…

В горящей настольной лампе…

В мостике над речкой Яузой… Стоп, стоп, стоп!

Все прошло, ничего не было, нет и не будет. Нет никакой реальности за спиной. Только память, только образ, только чувство. Рассыпалось в прах, смешалось с ветром. Улетело на дальние звезды. Сгорело в пекле.

Сжав зубы, переходил он через «их» мостик и не остановился в начале подъема, в том месте, где прежде, чем в первый раз поцеловать ее, похвастался, что именно здесь отговорил он самоубийцу от прыжка в воду. Не споткнулся и на середине, где говорил ей о счастье. И в конце мостика, где долго стоял он тогда, прежде чем отнести ей сверкающие стекляшки, в последний раз пересыпая их в руках.

Куда-то уплыли из-под моста «Марс» и «Юпитер»…

Преодолел, наконец, эту опасную переправу, не споткнулся и не упал с моста сам, остался цел и невредим, в трезвом рассудке. Сердце гулко стучало в груди, подкатывало к горлу, хотя мост был уже далеко позади и он ни разу на него не оглянулся.

Как после долгого-долгого странствия на чужбине входил Родионов в родной двор. Все тут было по-прежнему.

Родионов взялся свободной рукой за длинный рельс, опустил поклажу на асфальт. Рельс напряженно и тонко дрожал. Пашка поднял узел и направился к крыльцу. На золотом крыльце сидел пригревшийся на солнышке рыжий сытый кот. Лис! Вот уж о ком не вспомнил он ни разу за все это время… Там, на этом самом месте стояла тогда она. Пашка понял, что сразу взойти на крыльцо не сможет, пошел вдоль стены к своему окну, опустился в траву возле яблони, лег лицом в землю. Сырой ее запах кружил голову. Пашка закусил зубами травинку и так застыл. Никакого исхода не было и он просто закрыл глаза.