Родионов поднимался в гору, туда, где у крайней хаты стояла одинокая старушечья фигурка, так похожая на тетю Марию, что у Пашки дрогнуло сердце. Она не пошевелилась, не двинулась во все то время, пока Родионов приближался. Она глядела на него, не отрываясь, открыто, в упор, как могут смотреть только деревенские бабушки, тихо донашивающие свою жизнь. Точно так же, вероятно, будут глядеть они на самого Господа Бога во время Страшного суда — ясными и чистыми глазами, не ведающими смущения и лукавства…

— Здравствуй, батюшка! — первой поздоровалась старушка. — Это ты, наверно, тетки Марии внук?

— Я, бабушка, — сказал Родионов, останавливаясь.

— Дак тебя еще вчера ждали… Там уж и покупатели на дом ждут. Ты им, сынок, сразу-то не уступай. Не уступай сразу.

— Что ж, уже и покупатели понаехали? — удивился Пашка. — Когда успели?..

— Да что ты! Что ты! — замахала на него руками участливая старушка. — Они с зимы все подступали, продай да продай. А тетка Мария все тебе отписала… А ты меня что-то не узнаешь?

— Не узнаю, бабушка, — признался Родионов. — Столько лет не был…

— Ну и ладно. Ступай с Богом… Там уж ждут тебя.

Пашка кивнул и двинулся дальше.

— Постой-ка, милый! — окликнула его старушка. — Ты вот сейчас оттуда… — она неопределенно махнула рукой. — Может, Саньку моего видел или слышал что?..

— Не встречал, бабушка, — вздохнул Родионов. — Должно быть, хорошо живет. Если б плохое что было, дал бы знать, я думаю…

— Верно, верно. Твоя правда! — обрадовалась старушка. — Ну ступай.

Он пошел по обочине дороги, по белой от инея траве, чувствуя за спиной поднимающееся солнце. Спустился в лощину, поднялся на пригорок. А когда оглянулся, то увидел, что на том месте, где несколько минут назад оставил он старушку, стоит покосившийся серый камень, отбрасывая длинную тень на дорогу. Солнце слепило глаза, он прищурился и поднял к глазам ладонь, но видение не пропало.

Теперь можно было поглядеть и на свою деревню. Отсюда она была видна как на ладони. Вон и крыша дома тети Марии… И тут, совершенно неожиданно для него, острая тоска сжала сердце, так ясно и отчетливо понял он наконец, что нет у него больше никакой тети Марии, что она действительно умерла. Не то, чтобы вчера не поверил он телеграмме, но известие это сразу как-то не уместилось целиком в его сознании и он старался отогнать от себя окончательную думу о смерти, откладывая ее, эту думу, до некой последней черты. И оказалось, что последняя черта была здесь, на этом ветренном солнечном пригорке. Глаза его наполнились было слезами, и тотчас он увидел себя со стороны, одиноко стоящего на вершине, и мелькнуло в голове подлое соображение, что нужно поберечь эти слезы до подхода к дому… Страшный позор ожег его щеки, когда он подловил себя на этой подлой мысли. Пропало, замутилось чистое чувство печали, вытесненное из сердца никчемной внутренней борьбой. Странное существо человек, сколько же в нем лишнего и ненужного. Холодные слезы катились по его пылающим щекам, но сам-то он чувствовал уже в этих слезах что-то ненастоящее, не простое, едва ли не лицемерное.

Снова, снова чувства его двоились…

Он топнул ногой от злости на самого себя и быстро пошагал вниз к мостику через речку.

Пройдя между сараями, он вышел на истерзанную тракторами деревенскую улицу. Некоторое время стоял в нерешительности, выискивая относительно твердое место, куда можно было бы поставить ногу и при этом не увязнуть в глине. А когда поднял глаза, увидел небольшую толпу, что собралась у калитки тети Марии.

— Павло?! Здорово! — услышал он вдруг за спиной хмельной, осипший голос и, обернувшись, Родионов увидел, что его догоняет приятель детства, Сашка.

«Святые угодники! Неужели это мой ровесник!?» — успел он ужаснуться, с трудом узнав в испитом, почерневшем, иссохшем каком-то мужичке, обутом в рыбацкие резиновые сапоги, прежнего веселого и озорного паренька…

— С тебя, Паш, причитается, — не успев толком поздороваться, с глупой ухмылкой заявил Сашка. — Мы с Сашкой могилу копать завтра будем. Втроем. Три литра такса.

— А третий кто? — спросил Родионов.

— Третий? Да Сашка, — обрадованно сообщил Сашка. — Но ты его не знаешь, он новый здесь. Он мне и так бутылку должен, сука…

— Значит, Сашка, Сашка и Сашка?

— Так! — подтвердил Сашка.

— Хорошо. На поминки приходи, Сань…

— Само собой. Но это кроме поминок. Это такса. А поминки само собой, приду.

Сашка обхватил Родионова за плечи и повлек по грязи, не обращая никакого внимания на Пашкины легкомысленные городские штиблеты.

Они подошли к дому. Родионов поздоровался со всеми и поднялся на крыльцо. Соседи расступились и пропустили его в дом. Посередине избы на двух лавках стоял гроб и в нем лежала тетя Мария с маленькой иконкой в руках.

Пашка наклонился и прикоснулся сомкнутыми губами к холодному ее лбу. За спиной в несколько голосов заплакали женщины. Кто-то пододвинул к Родионову табурет и он присел на него. Те же заботливые руки, что побеспокоились о табурете, поднесли ему чарку водки. Он выпил и тотчас пожалел об этом. Сейчас начнет туманить мозги этот лишний, ненужный хмель. Отплакав положенную минуту, женщины притихли. Но еще некоторое время всхлипывал чей-то одинокий голос, но и его оборвали…

Приходили и уходили люди, шептались, двигались, неслышно ступая, меняли свечи.

Под потолком горела голая лампочка и не было сил сбросить оцепенение и выключить ненужный, раздражающий свет.

Посидев часа два, Пашка вышел во двор.

Тотчас со скамейки у забора встал серьезный незнакомый дядька здоровенного роста с несоразмерно маленькой головою и направился к нему. «Покупатель» — сразу же догадался Родионов, приметив в руках у незнакомца крохотную, величиной с женский редикюль, сумочку.

— С Марьей Федровной почти договорился, почти договорился, — напирая на слово «почти» и теребя в громадных лапах свой редикюль, начал покупатель.

— Ну и что? — сухо спросил Родионов.

— Ну и… — дядька запнулся и почесал голову, облепленную редкими белесыми волосами. — Не успели, в общем оформить, если быть честным… Кто ж знал? А вам-то теперь все равно, честно говоря, дом не нужен… — заглядывая Пашке в глаза канючил он. — А в отпуск когда, к примеру, с детишками, ради Бога! И комнатку приготовим, если быть честным, и молоко, если что…

Как же, подумал Пашка, и комнатку, и молоко. Было что-то тягостное в этом коротком разговоре, подавляла громадность дядьки и очень раздражало то, что при такой толстой фигуре у него был такой жалобный тонкий голос. Родионов поморщился, и дядька тотчас среагировал:

— Могу завтра подойти…

— Ладно, — сказал Родионов. — Завтра так завтра. Мне и вправду дом ни к чему. После приходите, потолкуем.

— Сочувствую, если быть честным… — погустевшим голосом, в котором сразу появилась уверенная бодрость, прогудел дядька. — Если что помочь, я тут, на подхвате. Имей в виду.

Пашка вышел за сарай, долго глядел в открывшееся чистое поле. Что-то смутно тревожило его душу. Прислонился спиною к старой поленице дров, присел на корточки и оцепенел. В этом углу ветра не было, осеннее солнышко светило косо и грустно. Мирный благословенный уголок. Он вспомнил вдруг, что это ведь было когда-то его любимое место, где он часами мог возиться в песке, забывая о времени, обо всем на свете. Это был уголок, защищенный от ветров, он первым прогревался после долгой зимы, подсыхал, когда еще в поле полно было снега. Тут дольше всего держалось лето.

Возле каждого крестьянского дома всегда есть такое место, такой уютный закуток. Куры любят вырыть здесь ямки и дремать на солнышке, кот выходит сюда полежать и вполглаза понаблюдать за тем, что происходит вокруг. Да и сам хозяин с удовольствием строгает здесь что-нибудь, мастерит топорище, прищуриваясь, ухмыляясь неведомо каким приятным созерцательным мыслям. Есть все-таки на земле уголки, где время замедляет свой ход, ленивеет, течет благодушно, отдыхая от бешеного своего бега, а иногда и вовсе останавливается и даже начинает двигаться вспять.