Он сел к столу, стал перебирать старые рукописи, самые первые страницы, написанные еще год назад, когда только-только зародился в нем замысел повести, и не было еще никакого движения сюжета, так только, отдельные впечатления, наброски… Городские пейзажи, пустыри, прорехи…

Сюжет, как растерянный сельский недотепа стоял и чесал затылок, не умея перейти улицу на перекрестке. И все-то вокруг было картонным, ненадежным… Невесть откуда взявшиеся люди успели уже отчасти населить этот город и чуть-чуть пообвыкнуть в нем. Но и они косились на шаткие, заваливающиеся на бок дома, стукались лбами в выросшие из-под земли заборы, вехи и столбы, грозились и ругались.

Они всячески досаждали Родионову, толпились перед ним, как убогие нищие на паперти, нагло совали ему в лицо свои уродства и язвы. Несчастные, обиженные им калеки.

Он согнал их в кучу и повел из заколдованного мертвого города в чистое поле, но и здесь, в чистом поле, ждала их унылая и безжизненная местность. Народишко, напуганный неожиданной облавой, сбился в робкий табунок, сгрудился на берегу глубокого карьера, наполненного рыжей водой. Кажется, шел холодный мелкий дождичек.

Они еще еле ходили, а он уже попробовал обучить их плавать самостоятельно и без поддержки, но все попытки заканчивались паническим барахтаньем, они тонули в холодных хлябях, вопили и пищали, и тогда приходилось срочно выдумывать и подсовывать им под ноги искусственную мель.

Недовольные, злые, вымокшие как массовка на съемках батального фильма, разбредались они по спасительному берегу, палили костры, сушились.

Родинов жалостно и брезгливо вглядывался в их увечные и хромые фигуры, в их стертые, едва намеченные лица. А они сутулились еще больше и вновь разбредались, стесняясь своей недоделанности, недоразвитости, бормоча что-то под нос и не решаясь заговорить в полный голос, ибо все до единого были еще неумны, робки и гугнивы.

Странно, что из этого студня кое-что все-таки вышло, в который раз удивлялся Родионов, раскрывая папку с последними вариантами, где все уже звучало почти в лад, жило весело, жадно и самостоятельно. И какое разительное несоответствие с первоначальным замыслом…

В дверь поскреблась Наденька.

— Не заперто! — крикнул Павел. — Входи, Надюша… Лис сытый, можешь не беспокоиться.

— Жабу старухину кормили? — спросила Надя. — Опять, небось, забыли…

— Пол-батона скормил, — сказал Павел. — Это, Надя, никакая тебе не жаба. Это царевна-лягушка…

— Царевна-лягушка должна уметь в красавицу превращаться…

— По-твоему, моя лягушка не умеет? — серьезно сказал Родионов. — Еще как умеет, но сейчас не может. Я ее платье сжег. Вот она и обиделась. Вся ее сила в этом платье была… Теперь мне надо три железных хлеба изглодать, чтобы все восстановилось…

— У вас вид сегодня грустный, дядя Паша… Отчего так?

Родионов задумался, вздохнул и сказал:

— Беда, Надюша. Всю ночь переживал, не спал… Имя мне мое разонравилось — Паша. Вот у тебя звучное, радостное имя — Надежда!

— Хорошее у вас имя, — возразила девочка. — У меня тетя есть. Тетя Паша.

— Вот видишь, — огорчился Родионов. — Что же это за имя? Девчачье какое-то… Ни то, ни се…

— Наоборот, радоваться надо. И то, и се… Как ваша повесть, дядя Паша? Движется? Звонила она еще?

— Да, малыш. У них уже свидание было. Тайное.

— Ну и куда же они пошли?

— Они пошли к одному обалдую и до самой ночи играли в шахматы.

— С обалдуем?

— Нет. Обалдуй сидел весь вечер рядом и мучил их дурацкими советами. «Взялся — ходи». Как будто они сами не знают…

— Кто выиграл?

— Пат. Ничья…

— А когда она ему надоест, что он с ней сделает? — спросила Надя, пытаясь через плечо Родионова заглянуть в рукопись.

— Укокошит как-нибудь, — сказал Родионов, закрывая папку. — У нас, Надюша, это просто делается.

— Отравит?

— Ну что ты! Травят постылых старых мужей. У меня все по-другому. Сунет под машину, и — прощай, милый друг!..

— Пихнет, что ли? Из-за шахмат?

— Зачем пихать… Он же человек неплохой, герой-то… Сама как-нибудь задумается, зазевается, а тут сырой асфальт. Мгновенная красивая смерть. Прощальный взмах руки. Одинокая, слетевшая с ноги туфелька… Читатель растрогается, уронит слезу, а нам того и надо…

— Красивая смерть — это когда молния убивает, — посоветовала Надя. — А вообще-то плохая у вас профессия. Губите девушек…

— В расцвете лет, Надя, в самом расцвете… Как-то же надо на жизнь зарабатывать, милая. Я по-другому не умею. Читатель плачет, а мне — смех!

— А он кто у вас? Герой-то… Тоже повесть пишет?

— Да, — сказал Родионов. — Почему бы нет? Он влюблен в свою девушку, играет с ней в шахматы, злится на глупого обалдуя… А потом по-вечерам пишет свою повесть о любви…

— А в его повести герой тоже влюблен и тоже пишет повесть о любви!

— В которой главный герой тоже пишет повесть о любви, — подхватил Павел.

— Ох, лихо как получается! — восхитилась Надя и глаза ее заблестели. — Матрешка такая! И у всех у них одна и та же повесть…

— Одна и та же, Наденька.

— Нет. У вас профессия ничего, — передумала Надя. — Когда напишете, дайте почитать, ладно?..

— Ты же маленькая еще, не поймешь многого. И потом, я ведь на взрослых рассчитываю…

— Книгу надо писать так, чтобы ее могли читать дети! — резко перебила его Надежда.

— Дети, дети… — пробормотал Павел и задумался, пораженный убедительной простотой слов Надежды. Вспомнился недавний разговор с Ольгой, жаркий, ничем не закончившийся спор о соотношении свободы и меры в творчестве. «Читаешь, читаешь, эту твою классику, — с досадой обронила тогда Ольга, — и не знаешь, чем же они занимались в постели, все эти твои благородные девицы… Такое чувство, что лежали, как доски и отворачивали лицо в сторону…» И горячо вступившийся за классику Родионов как-то быстро увял, не найдя нужных, а главное, живых слов, сбился на скучную бессильную дидактику. «Ты говоришь, как завуч…» — перебила его Ольга и он замолчал.

— Дети, дети… — повторил Павел, не заметив, что Надежда уже тихонько выскользнула из комнаты. Он усмехнулся и покачал головой.

Дети в доме росли все как один крепкими, поджарыми, энергичными, шумно радуясь вольной жизни. Они как-то инстинктивно сбились в дружную тесную стаю, словно уловив дух времени, когда человеку в одиночку трудно выжить, когда все кругом разделилось на кланы, банды, группы, партии, землячества. Стаей уходили по вечерам к метро, возвращались с добычей, делились по-братски жевательной резинкой, этикетками и фантиками, расходились, устраивали по углам тайники и захоронки, о чем-то подозрительно шептались и договаривались.

Особенно поразил Родионова один случай, когда слишком наглядно и очевидно понял он, как безнаждежно и быстро отстает он, отрывается от времени. Младший брат Наденьки, одиннадцатилетний парнишка Егорушка, почти на глазах Родионова совершил настолько сложную и выгодную торговую операцию, вернее даже целую цепь сделок и обменов, что Пашка только ахнул и развел руками. Ни при каких обстоятельствах взрослый и опытный Родионов не смог бы в течение одного только дня выменять полупустой баллончик со слезоточивым газом на сверкающий, почти новый велосипед. Произошло это с той волшебной легкостью, с какою в русской сказке простодушный мужик сменил коня на корову, корову на козу, а козу на гуся, только Егорушка проделал это в обратной последовательности, сменив баллончик на плеер, плеер на бинокль, бинокль на какую-то «косуху», «косуху» на велосипед…

— Вот еще зеркальце впридачу взял, — закончил он объяснять потрясенному Родионову, прикручивая к рулю круглое зеркало заднего вида.

Смутная печаль все чаще томила Родионова, что-то не совсем ладно складывалось у него с Ольгой, но в чем заключалось это «не совсем ладно», он не мог внятно объяснить себе.

Может быть, он слишком много говорил, слишком открывался, а оттого становился ясен для нее. Женщины не любят ясность. Стремятся к ней, жаждут, но вынести не могут. Переменчивы и текучи, бесформенны их души. Что ни скажи о женщине, все будет верно, и чем невнятнее и запутаннее речь, тем охотнее они слушают и соглашаются. Искусство обольщения не самое сложное искусство. Ночные существа…