Он прервался на секунду, перекрестился на бумажные иконки, приклеенные к стене в углу, пробормотал:

— Прости, Господи, неразумных чад Твоих, не ведают бе, что творят…

Затем снова повернулся к Павлу и продолжал:

— И документы уже у них. Все бы ничего, слава Богу, и в курятнике жить можно, да вот беда — петух меня невзлюбил. Дух, видно, от меня нехороший был, я ведь прикладывался, сильно прикладывался… Осерчал на меня петух этот, а весу в нем пуда два, не совру… Так-то ничего, я с палкой влезу в курятник, он ничего, глазом огненным опалит, поворчит, но не тронет. Видит, что палка, в случае чего… А как задремлю тут он меня и торкнет клювом в самою голову, как кость не проклевал, диву даюсь… Так торкнет бывало аж потемнеет в глазах. Я вскочу, палкой на него, да уж больно верткий был, не зацепишь. Угоню я его в угол и опять на телогреечку свою прилягу, голову прикрою, притрушу сенцом… А он уж тут, ждет, когда засну. Ох, бедовал я с ним! По грехам моим кара мне была, тварь бессловесная восстала на грешника. Зарезали потом петуха этого, мне и жалко было, да и прах с ним…

Родионов рассеянно слушал, сидя на нарах и глядя в окно пустым взглядом. Брат Петр оторвался от своих бумажек, которые он постоянно раскладывал по подоконнику, перебирал, сортировал… Он оторвался от этих своих бумажек, блеснул круглыми стеклышками очков:

— А ты что-то в унынии, брат Павел?

— Полюбил я, брат Петр, девушку, — глухо сказал Родионов, продолжая невидящим взглядом глядеть в окно. — Девицу, по-вашему. Женщину, вернее. Так полюбил, что сил моих нет…

— Блудная страсть! — тотчас объяснил Петр. — А ты вот что… Ты, милый человек, когда страсть эта найдет на тебя, обуяет, ты представь девицу эту в виде неприглядном, каковая она и будет по истечении земного срока. Косточки, шкилет, прах сыпучий… Она и отступит от тебя, страсть блудная…

— Я, брат Петр, все косточки ее люблю…

— Сделай, сделай, как я говорю, сам увидишь как полегчает и отступит…

Родионов поднялся и ничего не сказав, вышел из дома. Он пошел по топкой тропинке на околицу, на низкий и вязкий берег стылой реки. Долго глядел на черный осиновый лес с проблесками берез.

А поздно вечером, после службы стало и вовсе невмоготу. Смертная мука снова неожиданно накатила, ни с того ни с сего, подступила, сжала судорогой горло, и в горле запершило, выступили на глазах слезы. Он повернулся на бок и уткнулся щекой в холодную подушку. «Блудная страсть» — вспомнил он слова Петра и стал представлять Ольгу в виде скелета.

Но как-то они никак не хотели объединяться — Ольга и этот скелет. Ольга живая стояла отдельно и с улыбкой глядела на него, и глаза ее сияли.

Потом картина эта вытеснилась и проявился чей-то посторонний скелет. Скелет этот стоял на металлическом длинном штативе в углу кабинета по зоологии и физиологии. У скелета был зажат окурок в зубах, к проволочным крючочкам на плечах прикреплены были ноги, а там, где должны были крепиться к тазу берцовые кости, прицеплены были руки… И опять пропал школьный кабинет зоологии.

На мосту через Яузу стояла Ольга и глядела в воду.

— Сегодня уеду, отец Серафим, — объявил Павел перед началом утренней службы.

Отец Серафим подвел его к распятию, долго читал молитвы, осенял крестом и подносил этот крест к устам Родионова, потом велел обойти храм и приложиться ко всем иконам. Брат Петр, стоя на коленях читал вслух утреннее правило, брат Михаил посапывал в своем укромном запечье, шла своим чередом обычная служба.

Родионов вдруг понял, как трудно ему будет прощаться со всеми, как привык он и к этим трудным службам, которые уже перестали быть утомительными и скучными, как на удивление скоро приспособился он к этой бедной и простой, расписанной по часам жизни. Он вдруг понял, что нигде не было так хорошо и ясно его душе, и вряд ли будет где-нибудь еще.

Незаметно и нечувствительно пролетели часы службы, а когда отец Серафим произносил проповедь, вслушавшись, Родионов понял, что проповедь эта обращена исключительно к нему, слишком непохожа была она на все предыдущие, слишком непроста и, произнося ее, отец Серафим время от времени поглядывал в бумажку, чего никогда прежде не делал.

— «…Сила любви, — говорил отец Серафим, — велика и победоносна, но не до конца. В человеческом бытии есть некая область, где даже любви положен предел, где даже она не достигает полноты власти. Что же это такое?

Свобода.

Свобода человека подлинно реальна и настолько велика, что ни жертва Самого Христа, ни жертва всех, пошедших вслед Христу, не может с необходимостью привести к победе.

Господь сказал: «Когда Я буду вознесен от земли (то есть распят на кресте), то всех привлеку к Себе». Так любовь Христова надеется всех привлечь к себе и потому идет до последнего ада. Но даже на эту совершенную любовь и совершенную жертву кто-то может ответить отвержением даже в плане вечном и сказать: а я не хочу. Это страшная возможность свободы…»

Отец Серафим снова заглянул в бумажку и продолжал:

— «Сущность греха не в нарушении этической нормы, а в отступлении от вечной Божественной жизни, для которой сотворен человек…

Всякий грех, явный ли, тайный ли, каждого из нас отражается на судьбах всего мира.

Природа всечеловеческого бытия такова, что каждое отдельное лицо, преодолевая в себе зло, этой победою наносит поражение космическому злу столь великое, что следствия ее благотворно отражаются на судьбах всего мира».

Старушки слушали внимательно и кивали.

После проповеди Родинов подошел благословиться в дорогу.

— И не хочу благословлять, да и ни к чему это, — и, усмехнувшись, добавил: — Все равно скоро вернешься.

— Обязательно, — сказал Павел. — Вряд ли так уж скоро, но, может быть… Весной обязательно.

— Ну и добре, ну и славно! Как Бог даст, как Бог даст…

На улице поджидали его брат Петр, брат Михаил и брат Александр.

— Вот сухариков возьми на дорогу, — брат Петр сунул ему в руки опрятный узелок. — Поминай в молитвах грешного Петра. Прости…

— Бог простит, а я прощаю, — сказал Павел и поклонился. Старичок взял его за плечи и трижды приложился щекой к щеке. То же самое по очереди сделали и брат Михаил, и брат Александр.

— С Богом!

Через минуту Павел Родионов, вышел из церковной ограды и резво пошагал по широкой дороге в мир. Он приготовился к долгому и утомительному пути, поймал, как ему показалось, нужный ритм ходьбы, глянул на часы, засекая время, оглянулся в последний раз на золотые кресты, на белую колокольню, и уже не оборачиваясь больше, стал спускаться с пригорка в лощину.

Печаль и сожаление о чем-то дорогом и утраченном тревожило душу.

Первым делом, едва приехав в Москву, он отправился к полковнику.

— Кузьма Захарьевич, — сказал он. — Дайте мне ключи от старухиной дачи, поеду, вещи свои зимние заберу… Сапоги там у меня резиновые, плащ…

— «Объект» вышел из дома, — доложил ранним утром по рации капитан Раков.

— Добро! — отозвалась рация. — Наконец-то… Неуловимый Джо… Ты, Рак, не выпускай его из виду и двигайся за ним хоть на край света. А то снова заляжет или уедет куда. Не спускай с него глаз! И вообще, действуй по обстановке. Но не спугни, нам надо его крепко зацепить…

— Понял, майор — сказал Раков. — Действую по обстановке.

Капитан Раков вышел из машины, накинул на плечи потертый тощий рюкзак, застегнул серый плащ и двинулся вслед за Родионовым. У метро он нагнал его и шел сзади в двух шагах. Был он в штатском и ничем не выделялся из серой толпы…

Родионов вышел на станции «Барыбино». Народу из вагона выгрузилось немного, — какая-то тетка с неуклюжей тележкой, два подростка, мужик с рюкзаком… Электричка, свистнув, улетела в серую даль.

На платформе стоял железнодорожный служащий в фуражке и синей казенной шинели с золотыми пуговицами, равнодушно позевывал и почесывал щеку.