С шампанским дело у них не пошло: скверное получалось, мало кто решался его покупать, а вот водочка шла ничего, жаловаться не приходилось. Ну и, само собой, знаменитые на всю Россию металлургические заводы под Муромом, которыми управлял отец Александра Васильевича, составляли главный доход семейства.
Отношения меж молодым дворянином и безвестной французской красавицей по тем временам носили самый обычный характер: она знала свое место, на большее не рассчитывала, проявляла даже заботу о матери и сестрах своего возлюбленного; те принимали эту заботу, отвечали добрым расположением. Влюбленные много времени проводили вместе, он завтракать и обедать к ней приезжал, как только она зазывала запиской, трепетно готовилась и старалась во всем угодить. Ну а он вел светскую жизнь, куда Луизе был вход запрещен. Восемь лет длилось такое согласие, и как будто Сухово-Кобылин стал понемногу тяготиться верностью и преданностью своей возлюбленной. У него появилось другое увлечение — молодая Надюша Нарышкина, довольно ветреная супруга князя Александра Григорьевича, за которого, кстати, ее выдали совсем юной девчонкой и, конечно, не по согласию. Свою связь с Сухово-Кобылиным она не особо скрывала, хотя приличия они вполне соблюдали.
Но как же Луиза страдала, узнав об измене возлюбленного. Еще раньше до нее доходили подобные слухи — о прежних его увлечениях, и она все сносила, полагая мужскую неверность делом житейским, вполне обычным, но здесь-то было совсем другое! Теперь чувства, по всему судя, были серьезны. А коварная Нарышкина как-то на балу в своем доме заметила на улицу Луизу, стоявшую среди костров, у которых грелись в зимнюю ночь кучера и лакеи, и глядевшую на окна с надеждой, ожидающую хотя бы мельком увидеть Александра Васильевича, и жестоко наказала ее.
Нарышкина увлекла к окну Сухово-Кобылина, распахнула створки окна и впилась поцелуем в губы Александра Васильевича. Воистину убийственно коварство женщины…
Луизу Симон-Деманш нашли с перерезанным горлом лежащей ниц в снегу у большой дороги, неподалеку от Ваганьковского кладбища и в непосредственной близости от Ходынского поля 7 ноября 1850 года. Приблизительно там, где сейчас станция метро «Улица 1905 года». Ее не ограбили: серьги с бриллиантами и кольца с такими же камушками были при ней. На богатую одежду также не покусились.
Первое подозрение пало на Сухово-Кобылина. Опостылевшая любовница, упреки, сцены, а тут — другие чувства, другая любовь… Свет тут же поверил в версию: Сухово-Кобылина не любили за высокомерность, надменность, за чрезмерную жестокость и крутость со своими дворовыми, о чем в Москве знали все. К тому же первый досмотр, произведенный в его доме, — в этом, на Страстном, — обнаружил пятна крови во флигеле. Сухово-Кобылин возмущается таким подозрением — он в горе и вне себя от потери Луизы, а по поводу кровавых пятен лишь пожимает плечами… Но его все равно берут под арест.
А через неделю отпускают. В свете судачат: конечно, откупился. С такими деньгами-то! То, что четверо его крепостных, отданных в услужение Луизе, сознались в совершенном ими злодеянии, тоже в расчет не берется: и их подкупили. Деньгами. Угрозами и посулами вынудили взять вину на себя.
Ну ладно, оставим пока пересуды те в стороне. Повар Луизы Ефим Егоров и кучер Галактион Козьмин дали показания, как и почему убили свою хозяйку. И еще рассказали, как помогали им служанки Симон-Деманш — Пелагея Алексеева и Аграфена Иванова. Оказывается, кроткая с возлюбленным Луиза была со своими слугами нещадно жестока. Она зверски их избивала, колотя всем, что под руку подвернется. И это отнюдь не навет: одна из служанок перехватила на улице самого обер-полицмейстера Москвы, бросилась перед ним на колени и подала бумаги с жалобой на жесточайшее рукоприкладство француженки. И той не только смириться пришлось, а еще и выплатить пострадавшей 10 рублей серебром, что составляло годовое жалованье дворовой, которое Луиза, кстати сказать, не считала нужным выплачивать.
А потом сознавшиеся в убийстве — убили-то потому, что не могли больше терпеть, — отказываются от своих показаний, заявив, что пытками из них выбивали признание. И снова Москва возмущенно вздохнула…
Семь муторных лет тянулась судебная волокита. Теперь-то ясно, что следствие велось из рук вон плохо, с явными натяжками на вину Сухово-Кобылина. Понятно зачем: судейские рассчитывали из него вытянуть денег — да и тянули, насколько могли. Потому и не замечали в упор ни его бесспорное алиби, ни множество всяких деталей, говорящих о несомненной вине сознавшихся. В сентябре 1851 года Сухово-Кобылина надворный суд оправдывает, четверых слуг признали виновными. Однако же мнения судей разделились, и дело передается в Сенат, потом — в Государственный совет. Дело направляется на новое следствие.
С мая по ноябрь 1854 года Сухово-Кобылин проводит в тюрьме, хотя временами ему разрешали принимать дома гостей. В это самое время он пишет замечательную пьесу «Свадьба Кречинского», которая сразу ставит его в один ряд с Гоголем и Щедриным. Только в конце октября 1857 года Государственный совет окончательно оправдывает великого драматурга и… всех четверых слуг Симон-Деманш! Поверить невозможно, но это так: всех четверых отпустили за недостаточностью улик… при их полном изобличении своими же показаниями.
Самые разные чувства обуревают Сухово-Кобылина все это время. Он в гневе на несправедливое к себе отношение, он в ярости на судебных вымогателей и крючкотворов, на их бездушие и полное отсутствие здравого смысла во многих решениях суда. И только сейчас он понимает, чего лишился, какого человека потерял, как до сих пор он любит Луизу. В своих дневниках он снова и снова пишет о своей возлюбленной. Он бесконечно одинок без нее и не находит себе покоя. Он обустраивает в своем доме комнату, куда собирает все ее вещи, и они приобретают для него особый смысл, одному ему лишь понятный.
И всю жизнь над постелью его висел писанный маслом портрет возлюбленной.
С самоваром на боку прикатили мы В Москву
Поистине чудо прикатило в Первопрестольную 16 августа 1851 года! За самоваром, положенным на бок и поставленным на колеса, с невиданной и неслыханной скоростью в 15 верст в час неслись чередою, прицепленные друг к другу вагоны. Из длинной трубы самоходного самовара валили сизые клубы дыма, а в вагонах со строгими лицами, как на смотру, сидели бравые усачи в парадных мундирах — четыре батальона лейб-гвардии Семеновского и Преображенского полков. Вот же красота какая невиданная! Солдатиков, само собой, не спрашивая, усадили в поезд и в Москву прокатили: цивильные граждане рисковать жизнями не очень-то рвались. А только что выстроенное здание Николаевского вокзала, украшенное гирляндами из цветов и яркими лентами, портретами императора, сплошь окружено было толпою.
Стою против того же вокзала и как наяву вижу первое прибытие поезда на самый первый московский вокзал. Какое там «Прибытие поезда» братьев Люмьер. Вот это — зрелище! Только его надо суметь увидеть, конечно. Но память — это тот же экран, и фильмы прошлого, того что было, на нем можно увидеть.
А знаете, какой редкий случай: само здание Ленинградского вокзала совершенно не изменилось. Мне повезло, и я застал момент, когда с только что реставрированного фасада снимали шелуху лесов и он постепенно открывался, как очищенное яичко, сваренное вкрутую: чистое, белое — ну будто бы только что построенный.
Предыдущая попытка омолодить самый первый в Москве вокзал была сделана в шестидесятых годах. В этот раз реставрировали, по достоинству оценив историческое значение памятника, сооруженного по проекту архитектора Константина Андреевича Тона, автора проекта и строителя храма Христа Спасителя, известного также монументальными работами в Кремле. Был Тон любимцем императора и почитаем был всеми за свой талант. Так вот, хотя в реставрацию над зданием вокзала и поработали капитально, но фасад и главный вестибюль никакой переделкой не тронули, и здание стоит сейчас в своем первозданном виде. Привык к нему, конечно же, глаз москвича, к славному, веселому зданьицу с теремной русской мелодией, пущенной рукою Тона по первому этажу. Красивое сооружение, спокойное, доброе.
