Спорили поначалу нещадно, где ставить первый московский вокзал, а подрядчики тем временем интриги плели, исхитряясь заказ такой получить. Всерьез обсуждались три места в городе, для вокзала как будто бы подходящие: на Садовой, неподалеку от пересечения с Тверской, на Трубном бульваре и у Красного пруда на пустыре Каланчевки. Николай I пресек колебания, начертав: строить у Красного пруда — и пассажирскую, и товарную станции.

Против строительства самой дороги просвещенные российские умы возражали яростно, как, к примеру, граф Е. Ф. Канкрин, считавший, что дорога не только не может принести никакого дохода, «но и испортит нравственность». Пресса поспешила его поддержать: дескать, на таких огромных пространствах, как российские, совершенно бессмысленно строить железку, поскольку это выльется в бессмысленную трату денег, будет способствовать грабежам на дорогах и вконец разорит ямщицкий промысел.

Чего только не обещали зловредного, чего только не предрекали ужасного — а все равно дорогу построили, и стала сразу она самой длинной двухколейной в мире дорогой. Несмотря на то что и американцы, ревностные любители всего самого большого, тоже старались вовсю и тянули через свои просторы одноколейку. Не обошли наших, как ни старались.

А порядки у нас насадили драконовские. Билеты продавались только по паспорту и по предъявлении видов особых, где отмечалось «звание им присвоенное с надлежащим полиции удостоверением». Но и при том ранее чем за час до отправления билет нельзя было купить и в последние десять минут до отхода. По перрону бродить запрещалось, и бдительные жандармы за тем приглядывали. Короче, понаставили рогаток ненужных, как только у нас умеют, волчьих ям понарыли на пути затурканных пассажиров, чтобы потом, с осознанием собственной значимости, отменять и преодолевать. История первого московского вокзала и первой железной дороги — ну просто картинки жизненные.

У моего поколения Ленинградский вокзал накрепко связан с войной. Замерла тогда жизнь на этой дороге, поскольку упиралась она в блокадный город. А для меня тот вокзал и вовсе стал как бы памятником началу войны. Ехал я с бабушкой на свидание к отцу, трудившемуся в едином трудовом порыве с такими же, как он, на строительстве Беломоро-Балтийского канала, и везли мы ему еду кое-какую и папиросы «Беломорканал». А в Ленинграде — помню, словно все было вчера, — телеграмму несут по вагону, и фамилию нашу выкрикивает какая-то толстая тетенька. Мать из Москвы: «Немедленно возвращайтесь. Война». Но это мы и сами знали уже. Пересели на другой поезд — и сразу обратно на тот же Ленинградский вокзал, как будто и не уезжали…

Ну а самый первый путь? Осталась ли память о нем какая-нибудь? Какое там… Только и известно, что был он где-то в районе нынешнего 3-го пути, с которого уходят поезда дальнего следования. Время и русла рек способно менять, а тут железо какое-то…

И по сей день дворец сияет

Стою перед чудным белым дворцом, освещенным розовым сиянием морозного солнца, и видится он мне вырезанным искусной рукой из слоновой кости. Изящная игрушка, прихоть изощренного мастера. Белый снег, лежащий перед ним нетронутым настом, заставляет подумать о том, что дворец погрузился в зимний, покойный сон, и если пробудится, то лишь по весне. Белые шторы в окнах — веки, опустившиеся на глаза спящего прекрасного дома.

Все двери дворца заперты наглухо, напрасно я, кругом его обходя, прислушивался: ни звука, ни голоса. И все же сотворилось чудо, и удалось мне проникнуть под своды дворца. Старший научный сотрудник музея Елена Силаева, она же хранитель коллекции, после некоего заклинания у одной из задних дверей заставляет ее распахнуться. Она проходит в леденящую тишину — ничуть не теплее в стенах дворца, чем на улице, и я за ней просачиваюсь. Так и кажется — увижу сейчас что-то необычайное…

Предчувствие меня не обманывает. Великолепное убранство дворца совершенно ошеломляет. Невозможно поверить, что всему этому: стенам в лепнине, фризам, сверкающим позолотой, бронзовым канделябрам и торшерам тончайшей работы, мебели, — невозможно поверить, что всему этому великолепию уже двести лет.

Еще удивительней, бронзы здесь нет совершенно. То, что кажется отлитым в металле, на самом деле вырезано из дерева и под бронзу покрашено. Крепостные художники-мастера графа Н. П. Шереметева создали всю эту необычайную красоту.

Более же всего меня потрясло то, что сам этот якобы белокаменный дворец построен из дерева! Кирпич и бутовый камень — только в фундаменте. Столько войн, пожаров за два просквозивших мимо столетия, а дворец как стоял, так и стоит — все ему нипочем.

Иду по анфиладе залов, словно вырастающих один из другого. Из зеленого Египетского зала с «мраморными» колоннами, как бы гофрированными желобами каннелюр, прохожу через весь дворец и попадаю в роскошный Итальянский павильон со сказочно богатым наборным паркетом — какой разве что в Эрмитаже увидишь — и роскошными бронзовыми вазонами на изящных подставках. И снова поневоле поражаешься тому, что и вазоны, и колонны из «мрамора» — все деревянное! Только сделано так, что полное ощущение камня и металла после самого внимательного и придирчивого взгляда у вас остается.

Анфилада залов, раскрывающихся друг за другом после великолепных порталов, кажется бесконечной. Как разноцветные картинки в калейдоскопе… Но только надо быть осторожным: в последнем портале дверей установлено огромное зеркало. Оно-то и создает ощущение бесконечности всей анфилады. Волшебный дворец…

А рядом с ним — пруд, по берегу которого императоры и цари любили прогуливаться в былые времена. Шереметевы всегда гордились своим обширным прудом, любили устраивать здесь гуляния, праздники всякие, а то и сюрпризы такие, что дух захватывало.

Вот наведался как-то в гости к Шереметевым император Павел и уж объехал было пруд, направляясь к воротам имения, а от берега и до самого дворца Останкинского роща внезапно расступилась, открыв широкий проезд для кареты. Павел, рассказывают, от такого волшебства только ручками всплеснул, вымолвить не смог ничего.

А Шереметев вот что придумал: деревья молодые подпилили, но оставили на месте стоять. По знаку же, как карета приблизилась, крепостные, стоявшие возле каждого дерева, дружно свалили их. Вот и открылась дорога.

Усадьба, где граф Николай Петрович Шереметев выстроил сей необыкновенный дворец, старейшая в Подмосковье. Первое о ней упоминание отыскивается в ветхих бумагах XVI века. И первыми ее владельцами с начала того века были князья Черкасские. А Петр Борисович Шереметев, отец Николая Петровича, получил ее в 1743 году в приданое, когда женился на Варваре Черкасской. Состояние он тогда поимел колоссальное, по восемнадцати губерниям раскиданное.

«У самовара я и моя Маша»

«А на дворе давно уже темно…» — дальше поется. И так хорошо представляется после этих слов дом под старыми липами, сложенный из смолистых бревен, сочащихся янтарными каплями, ситцевые занавески в оконцах, лампадка в углу, озаряющая бесстрастный лик, и стол с нехитрой снедью, за которым двое сидят, не сводя глаз друг с друга…

На столе царит Его Высочество Самовар, сверкающий начищенными боками с медалями и с кокетливым, а то и горделивым краником с подставленным блюдцем, чтобы на скатерть не капало. Какой же вечер в Москве без самовара? А позавтракать — как без него? А после обеда как чайку не попить? Даром же испокон века москвичей завзятыми водохлебами почитали, потому что без чая, без самовара те собственной жизни не представляли. И как гости приходят — первым делом за стол. Это сейчас мы бутылки тащим из холодильника, а в старину, да и в не такое уж далекое время — и я его помню, разогревали где-то на стороне самовар, а потом как царственную реликвию к столу выносили. За чашкой чая и разговор дружнее, и на душе теплее.