— Как начинался Театр на Таганке? Что тогда происходило в театральной Москве?

— Это было потрясение: свержение Хрущева, воцарение Брежнева. Мы последними проскочили из оттепели. Мне предлагали сцену Лейкома, а сюда Эфроса хотели. Потом передумали: меня сюда, а Эфроса в Ленком перекинули.

— И что вы застали здесь?

— Состояние театра было ужасное. Публика на спектакли совсем не ходила. Я тогда поставил условие: закрываю старый репертуар и открываю новый. И главное, я прихожу со своими ребятами.

— Это был риск? Ведь эти ваши ребята тогда были еще студентами.

— Студентами третьего курса училища Вахтанговского театра. Но я верил в них, и потому риска не было. Наш первый спектакль состоялся в 1964 году. Это был «Добрый человек из Сезуана».

— Да, я помню. Вся Москва говорила о нем…

— А боги в спектакле говорили с хрущевским акцентом, так же, как и он, путали слова, употребляя их не по назначению. Мне за это партийные чиновники недовольные замечания делали.

— А с Хрущевым приходилось встречаться?

— Нет. Вот Володя Высоцкий к нему на дачу ездил, когда Никита Сергеевич был уже не у дел и увлеченно гидропоникой занимался. Володя спросил его: «Ну и как получается, Никита Сергеевич?» А Хрущев отвечает: «Вообще-то, в земле лучше растет». Володя, знаете, тогда в зените был, его знали и любили все, и он очень хотел как-то помочь Хрущеву, спрашивал: «Ну к кому сходить, Никита Сергеевич, с кем поговорить?» А тот говорит: «Ни к кому не ходи, Володя. Обманут. Все сволочи». Это он про членов Политбюро.

— А как вам, Юрий Петрович, жилось бок о бок с партийными бонзами? Здорово вас доставали?

— С Шауро, завотделом ЦК по культуре, еще можно было работать. Да и с Фурцевой тоже. Но на Шауро Демичев сильно давил, который пришел после Фурцевой. Но, вообще говоря, обстановка вокруг меня и театра постепенно сложилась невыносимой.

— И в результате вам пришлось покинуть страну…

— Да ничего я не покидал! Меня просто выпихнули. Отправили в командировку в Англию, а там лишили гражданства.

— За границей вы много работали…

— Да. Я стал оперуполномоченным Советского Союза.

— Это как, простите?

— Так я сам себя называю, потому что поставил 30 опер в то время. В общем, потрудился на оперном фронте. Но когда в мае 88-го первый раз приехал домой — не вернулся, а приехал, я все еще оставался «врагом».

— Вернемся в тот далекий 64-й, когда ваш Театр на Таганке взорвал тишину и покой театральной Москвы. Какие были еще проблемы, помимо идеологических?

— Были безумно сложные проблемы с пожарными. Мы первыми зажгли на сцене Вечный огонь, но это нам много крови попортило, поскольку пожарные ни в какую не разрешали живой огонь. Пришлось мне с их генералом по стакану коньяка выпить. А потом он вышел в зал и увидел, как зрители поднялись с мест, когда зажегся огонь, и сказал: «Беру огонь на себя». И разрешил.

— Вот эта гитара у вас на стене… Высоцкого?

— Да. А вы не были в музее Володи? Сходите, он рядом, за углом — в переулке.

Старый-престарый двухэтажный московский дом в тихом, крутом переулочке возле театра. Еще недавно совсем жили в нем 17 семей, где каждый мечтал поскорее отсюда убраться: дом пережил все допущенное и достиг более 80 процентов износа. Никто и не предполагал, что когда-нибудь здесь будет музей Высоцкого. И уж менее всех, конечно, он сам.

Но он бывал в этом доме! Поговаривают, что жил здесь кто-то из знакомых его, но, уж во всяком случае, итальянское телевидение снимало его в доме и возле него. Сын Высоцкого Никита, директор музея отца, рассказал мне об этом.

В двух залах пусто и тихо. Нет никого. Хотя и многолюдные экскурсии, я знаю, бывают.

Три меча, прикованные к стене. Из «Гамлета». Мечи неподъемные, Высоцкий красиво опирался на них в спектакле. И шпага, которой он сражался в дуэли с Лаэртом, тоже неподалеку.

Плаха из «Пугачева». Покрытая парчой, мгновенно в трон перевоплощалась. Любимов верен себе: чем меньше декораций, тем выразительнее они.

Костюм Керенского из спектакля «10 дней, которые потрясли мир». Высоцкий сыграл в этом спектакле пять ролей.

Так хорошо знакомый по фильму пиджак Жеглова с бутафорской Красной Звездой на лацкане.

И его посмертная маска.

А в другом зале — о том, как жизнь его начиналась. Старый дом на Малой Бронной — маленькая родина. Письмо маме, когда ему было только семь: «Здравствуй, дорогая мамочка. Живу хорошо. Ем чего хочу. Мне устроили именины. Купили новый костюм». Это письмо из 45-го. Тут же книги, гостиничные бланки, покрытые стихами, написанными его рукой. Писал на чем придется. А вот интересная расписка на официальном бланке: «Мне, Высоцкому В. С., объявлено, что мне разрешен выезд во Францию на 45 дней, по истечении которого я обязан вернуться в СССР. 17.V.73 г.».

И его гитара. Ее передала музею Нина Максимовна Серегина, мама актера и поэта.

— Знаете, однажды после спектакля отец попросил меня донести гитару до машины… — рассказывает Никита Высоцкий. — Я ее с таким благоговением нес… Я чувствовал себя наверху блаженства!

— Когда вы впервые увидели отца на сцене?

— Мама рассказывала, что меня еще на руках в театр носили. Но я этого не помню. А вот уже в 13 лет я увидел «Гамлета» и «Вишневый сад» — это потрясло тогда меня.

— Как вы воспринимали отца на сцене?

— Понимаете, это были два совершенно разных человека: отец дома и отец на сцене. Я их никак не связывал.

— Отец хотел, чтобы вы когда-нибудь актером стали?

— Мы об этом никогда не говорили. Понимаете, профессия жестокая, в которой многое зависит не только от самого человека. В 16 лет я занимался спортом, играл в баскетбол и, как говорили, мог бы расти. Но я подумывал о журналистике, а мечтал стать актером. Отец умер — и я пошел в школу-студию МХАТа. У меня были проблемы с дикцией, и мне сказали: «Мы не можем не принять сына Высоцкого, но есть такие вот проблемы…» Я год потом готовился и поступил. Я это сделал сам.

— А музей? Как возникла мысль о нем?

— Идея витала в воздухе. Очень многие люди, ощутив пустоту без Высоцкого, не хотели мириться с тем, что его больше нет. Предлагали разный подход. Например: «Давайте поставим его «Мерседес». Другие хотели собрать все когда-то ему принадлежавшее. И только постепенно вырисовывалась идея культурного центра Высоцкого, где будут проходить встречи, фестивали. Вот это — живая идея. Меня захватило. Я даже и не думал, что такая работа может столь сильно захватить.

— Скажите, а Марина Влади здесь бывала?

— Нет. Была в Москве, но встретилась с очень ограниченным кругом людей. Мне хотелось встретиться с ней, но она не нашла времени для меня. Я рассчитывал, что она здесь побывает, поможет чем-то… Но у нее и так много своих проблем… И я ее понимаю.

Ну вот, замкнули мы кольцо Таганки. Шумная и тихая, лихая и спокойная. Всего лишь лист в венце Москвы.

…И двор тот умер без него

Она долго смотрела на этот рисунок с печальной улыбкой. Помолчав, сказала:

— Он был таким, когда мы с ним познакомились. Этот шарж ему бы понравился.

— Да, понравился. Он посмеялся, шевелюру пригладил и вот здесь автограф поставил.

Булат Окуджава тогда еще не был очень известен, выступал на небольших студенческих сборищах, в разных клубах — и всех словно бы за душу трогал. Многие о нем говорили, хотя еще и не слышали, а наши магнитофоны, только-только появившиеся, тяжелые, как противотанковая мина, отматывали только самые первые метры записей песен его. Их пели уже тихими голосами, и, как ни странно, они не теряли в хоровом исполнении своего обаяния.

Однажды, в 1961 году, его пригласили вечером в «Пионерскую правду», и я, тогда еще молодой, начинающий журналист, пока Окуджава пел, набросал шарж и показал его поэту. Он посмеялся, сказал, что очень похоже, и попросил подарить. А я пожадничал, оставил себе на память. Теперь вижу, что правильно сделал.