Волшебник Бакулев сделал все, что мог, и даже больше того, но через два дня не стало и мальчика. Он умер, так и не придя в сознание. Никому ничего не смог рассказать.

Тамара Андреевна Тер-Егиазарян, директор музея «Дом на набережной», немного знает о том, что случилось тогда, но отца мальчика — Алексея Ивановича Шахурина, наркома воздушного транспорта, знала хорошо. Она тогда была начальником Главного управления энергетики авиационной промышленности, и им часто приходилось встречаться. Конечно же, знала она и семью девочки — Нины Уманской: жили они в этом же доме, в квартире 66, в четвертом подъезде. Окна квартиры выходят во двор и на Кремль. И на эту вот злосчастную лестницу.

Константин Александрович Уманский был человеком необычайным, талантливым. Свободно владел английским, немецким, говорил по-французски и по-испански. В 18 лет написал на немецком языке книгу «Новое русское искусство», где анализировал работы Шагала, Малевича, Сарьяна и многих других художников, широко известных у нас и на Западе. Ну кажется, написал — и молодец, самовыразился, есть за что себя уважать, но книга вышла в Берлине, в крупном, солидном издательстве. Значит, серьезная вещь, отнюдь не забава толкового мальчика.

Окончив Московский университет, Уманский несколько лет работал корреспондентом Российского телеграфного агентства в Вене, Риме, Париже — в точках, для журналиста особо ответственных. Потом — несколько лет в Наркомате иностранных дел СССР, чуть позже он уже советник посольства СССР в США, а с 1939 года — послом в Америке. Было ему тогда всего 37.

Вот в такой семье выросла Нина. Единственный, любимый ребенок Уманских. Володя Шахурин в своей семье был тоже единственным. Нина была умная, веселая девочка, ее любили подруги, ее дружбы искали. Володя — мальчик интеллигентный, холеный, говорили, довольно избалованный. Они учились в одной школе, в каком-то переулке возле улицы Горького.

Эти двое любили друг друга.

Так что же случилось тогда, далеким летним вечером 43-го года… Только что, в мае, Константин Уманский получил новое назначение: он должен был ехать в Мексику послом Советского Союза. Собирались обстоятельно, хотя и поторапливались. Как раз в эти дни Уманский встретился со своим другом, писателем Ильей Эренбургом. Кстати, многие знаменитости дружили с Уманским: человек яркий, незаурядный, он привлекал к себе людей поневоле. У него часто бывали Евгений Петров, Михоэлс, знаменитый полярный летчик Чухновский, адмирал Исаков. Но ближе всех, пожалуй, был ему Эренбург. С ним Уманский делился тем, чего другим не доверял.

Эренбург тогда написал: «Уманский обожал свою дочь; только на ней держалась его семейная жизнь. Я знал, что есть в его жизни большое чувство, что в 1943 году он пережил терзания, описанные Чеховым в рассказе «Дама с собачкой». И вот неожиданно разыгралась драма…»

Так вот, семья Уманских, все втроем вместе с Ниной, собиралась уехать в Мексику. Это надолго. Володя не представлял себе жизни без Нины, он не хочет понять, что она никак не может изменить обстоятельства. В отчаянии он считал, что Нина его предала…

Последний раз — он уже знал, наверное, что последний, — встретились на этой широкой, пустынной лестнице. Ни проблеска света вокруг. Мрачное зрелище являла собою Москва в те военные годы… Скорее всего, объяснение было бурным и страстным… Выхватив револьвер, Володя в упор стреляет в Нину и убивает ее на месте. Потом стреляет в себя.

Эренбург рассказывал: «Никогда не забуду ночи, когда Константин Александрович пришел ко мне. Он едва мог говорить, сидел, опустив голову и прикрыв лицо руками…»

Наверное, можно понять, почему в столь тяжкий час он оставил страдающую жену и явился к другу. Что его дома ждало… Рухнула последняя надежда в жизни.

Что было потом? Далее события развернулись невероятнейшим образом. Как будто бы мать Володи написала письмо Сталину, в котором просила провести расследование. Она писала, что в их семье револьвера никогда не было и быть не могло. Откуда он? Сталин передал письмо Берии, и заплечных дел мастера по приказу наркома внутренних дел стали хватать подростков — товарищей Володи и Нины прямо на улицах, у школы. Арестовали человек пятнадцать. Все дети известных людей. Среди них — два сына Анастаса Микояна, сын великого хирурга Бакулева, пытавшегося спасти жизнь Володи Шахурина, Артем Хмельницкий — сын генерала Хмельницкого, адъютанта Буденного. Остальные тоже не были детьми гегемона.

И выяснилось нечто такое, от чего волосы дыбом вставали: мальчишки организовали тайное общество, готовили заговор, собираясь свергнуть правительство!

Мальчикам, которым было по пятнадцать-шестнадцать лет, предъявили обвинение в измене родине и сослали на разные сроки кого на Крайний Север, кого в Казахстан.

В свое время директор музея «Дома на набережной» Тер-Егиазарян написала письмо в КГБ с просьбой дать доступ к материалам дела. Ей отказали. И все по-прежнему осталось тайной.

Но вовсе не тайна, что мальчики просто играли. Они играли в правительство — а во что еще им играть, если жили в доме таком? У них имелся и «глава» своего шутейного правительства, были «министры». Володя Шахурин был тоже каким-то «министром». Раз папа, значит, и он. За эти игры все они были жестоко, хладнокровно, несправедливо наказаны. Да на какую справедливость тогда можно было рассчитывать…

Константина Уманского совершенно добила судьба. До конца войны он работал в Мексике, а когда в мае 1944 года установились дипломатические отношения СССР с Коста-Рикой и Никарагуа, его назначили послом одновременно в обе эти страны. Как он был в то время несчастен, можно только догадываться.

В январе 1945 года, когда до Победы в Великой войне оставался вдох-выдох, Уманский вместе с женой вылетел в Коста-Рику для вручения верительных грамот. Самолет загорелся на взлете, упал и взорвался. Погибли все, кто был на борту.

Нина и Володя похоронены рядом, на Новодевичьем кладбище. И их родители тут же. Теперь от этих семей никого не осталось.

Вышибать признания у нас всегда умели…

В прежние времена всякий прохожий стремился побыстрее пройти мимо Константино-Еленинской башни Московского Кремля и притом опасливо косился на нее и непременно крестился. Это третья башня по левую руку, если встать напротив Спасской: как раз будет между Набатной и угловой Беклемишевской. Испокон века, как Кремль воздвигли каменный, башня та сделалась пыточной. Не знаю, как сейчас, а в царское время по широкой кремлевской стене к башне шел крытый проход с узенькими оконцами, по которому вели в башню осужденных на пытки. А в ней, в полной почти темноте, рассеиваемой лишь слабым светом свечи во время дознаний, в тесных застенках содержались преступники. Или те, кто считался преступниками. Дознания же творились в подклете башни и в ярусе, который располагался над ним. Криком исходи, волком вой — все одно нйкто вовне не услышит.

По правде сказать, пытки начинались, едва приговоренный сюда попадал: его тут же приковывали к стене, а уста зажимали деревянной колодкой, снимаемой лишь для допроса да когда поесть приносили.

Надо признать, что в пыточном искусстве и изощренности Россия пропустила просвещенную Европу вперед себя. Наши истязатели не додумались ни до «испанского сапога» с шипами внутри, безжалостно вонзавшимися, когда обе половины железного сапога стягивались, ни до «железной девы» тоже не исхитрились своим умом дойти: изобретеньице вроде того сапога — полая фигура, изнутри гвоздями утыканная и закрываемая верхней частью наподобие саркофага. Но зато и много чего своего удумали — хоть и проще, да понадежнее.

Никто не скажет теперь с уверенностью, когда в России ввели пытки в законном порядке, а первое упоминание отыскивается в «Судебнике» Ивана III. Во время его правления в Москве пытки дозволялись только по делам наиважнейшей сущности, как-то: при татьбе, то бишь хищении с поличным, при душегубстве, разбое, поджоге и ябедничестве. Строго регламентировалось, когда пытать дозволено: если трое на одного показывали, пусть даже и без доказательств, когда барин обвинял своего холопа в той же татьбе или разбое и когда кто-то с поличным во второй раз попадался. Пытать дозволялось только в присутствии губного старосты — судьи и судных мужей — присяжных.