Предполагается, будто Лобным место стало зваться из-за тех голых черепов, хотя люди ученые объясняют иначе: новое название произошло от латинского слова «лобиум», что означает «возвышенное место», «кафедра». Как бы то ни было, оба толкования подходят.

Екатерина II велела перестроить Лобное место. Теперь его выложили из дикого белого камня, а круглый помост с амвоном — возвышением для проповедника, обнесли каменными перилами, ступенчатый вход оградили решеткой и дверь поставили. От любопытных не в меру.

Да, много бурь пронеслось над этим невзрачным вроде бы местом… Чего только москвичи здесь не видывали…

Вот стоит перед палачом молодая полноватая женщина в саване и со свечою в руке. На шее ее висит доска, на которой написано: «Мучительница и душегубка». Это самая страшная женщина из всех, когда-либо живших в Москве: Дарья Салтыкова, знатная особа в своем времени. Народ прозвал ее «людоедкой».

В девичестве сия дама была Ивановой и после смерти мужа осталась с имениями аж в трех губерниях. Жила она в Москве, в собственном доме на углу Кузнецкого Моста и Лубянки. Теперь-то, конечно, от дома того и следа не осталось.

Необъяснима, наверное, природная несусветная злоба этого человека. За семь лет она забила до смерти 139 душ своих крепостных. По большей части то были женщины и девочки до двенадцати лет. Била за малейшую провинность — за плохо вымытые полы, как ей казалось, за недостиранное белье — за все, что вздумается. И била собственноручно — палкой, скалкой, поленом, что под руку подвернется. А подустав, бросала жертву на конюшню и повелевала пороть до смерти. И все ей с рук сходило, благодаря влиятельному родству и деньгам, конечно. Все навет, все клевета, как при проверке оказывалось…

Однако и сама Салтыкова пала жертвой Амура. Она страстно полюбила инженера Тютчева, и тот не знал, как избежать чреватостей этой любви: чувств к Дарье он никаких не питал, да и была семья у него. Салтыкова покушалась на жизнь Тютчева и супруги его.

Трудно сказать, сколько бы еще зверствовать Салтычихе, ежели бы двое крепостных, у которых она убила жен, не добрались с прошениями до самой императрицы. Следствие длилось шесть лет. Салтыкова ни в чем не признавалась. Юстиц-коллегия, однако, пришла к решению, что «немалое число людей своих мужеска и женска пола она бесчеловечно, мучительски убивала до смерти». После чего ее отправили на Лобное место, где объявили о лишении ее дворянства и фамилии, и посадили в подземную тюрьму Ивановского московского девичьего монастыря, где она влачила жалкую жизнь 32 года до своего последнего вздоха.

Впрочем, была радость: один караульный солдат, от которого она исхитрилась ребенка прижить. Застенок же, в котором она сидела, разобрали вместе с церковью в 1860 году. Время стерло кровавые следы Салтычихи.

И уж конечно, не ей были те гвоздики у Лобного места.

«У кого шили такую птицу?»

Куда иголка — туда и нитка. А куда иголка-то?

Иной раз совместными усилиями чудо вытворят, а иногда так пришпилят, что и не найдешь куда деваться…

В послевоенную пору мода свалилась этаким бесформенным тюфяком. Помню, в середине пятидесятых явились откуда-то широкие свободные пиджаки ярких расцветок — вместо прежних черных да темно-синих. Те новые ошеломляли обвислыми плечами, рассчитанными по своей ширине скорей на медведя, а полами полоскались возле колен. При коротких брючатах — таких, что носки видать, даже когда стоишь, и смехотворно узкие внизу, будто их на переростка напялили… Одним словом — дудочки, как их и звали. Яркий, с булавочным узлом галстук — длинный и неимоверно широкий внизу, с обязательным изображением обезьяны на пальме довершал костюм презираемого общественными организациями «стиляги».

Откуда красота такая взялась… Нам втолковывали: с тлетворного Запада. Страдальцев моды в те времена отлавливали, из Москвы высылали и заставляли плодотворно трудиться.

Ну а подавляющая часть населения нашей страны ходила в чем придется. На новые костюмы заработать еще не успели и носили то, что четыре военных года висело в комодах на плечиках, — всякие приталенные платьица с приподнятыми крылышками, широченные мужские штаны, полощущиеся при ходьбе как знамена… Какая там мода! Голодали, еле живы остались…

А заграничное все-таки выползло. Привозили «трофейное». Помню, в Москве сразу после войны щеголяли красотки в шелковых легких платьишках с рукавчиками — короткими и подлиннее, отороченных поверху и понизу рукавов кружавчиками. Красота сказочная. Только не подозревали счастливые обладательницы тех туалетов, что принародно носили ночные рубашки. Совсем Европа заморочила головы нашим солдатам…

Что и говорить, мода — дело изящное, тонкое. Впросак запросто может поставить.

Долгое время московская мода, да и вообще российская, существовала сама по себе и отторгала всякие попытки вторжения иноземных веяний. И только в царствование Алексея Михайловича стали проявляться в привычном образе жизни россиян некие послабления. Бояре и слышать не желали о бритье бороды, а просвещенные люди, побывавшие за границей, нет-нет да и в иноземном платье в Москве появлялись. Боярин же Артамон Матвеев, начальник Посольского приказа, любимец царя, человек большого ума и высокообразованный, завел дома европейские порядки и жил так, как в Европе живут, отвергнув домашнее затворничество.

Однако еще раньше, в 1681 году, царь Федор Алексеевич издал указ, запрещавший всем служилым людям носить длиннополые охабни с прорезями под рукавами и четырехугольным откидным воротником, а также и однорядки — запретил в сих одеждах являться в Кремль, а носить повелел короткие кафтаны.

Они удобней, в ногах не путаются. Патриарх Иоаким восстал против нововведения и против брадобрития тоже восстал: «Паки ныне нача губити образ, от Бога мужу дарованный». Петр же Алексеевич довершил славное дело борьбы с долгополой Россией и собственноручно, вооружившись ножницами, на пирах укорачивал старинные кафтаны и рукава обрезал. Вот смеху-то было…

По брадобритию издавались законы, хотя право ношения бороды можно было купить. В 1698 году такие бородовые пошлины установили: люди гостиной сотни платили 100 рублей, бояре и служивые люди — 60, посадские ямщики — 30, а с крестьян при въезде в город взимали за бороду по две деньги. А за рупь можно было купить две четверти ржи. Вот и подумаешь, что стоит чего…

И с одеждой то же самое было. Прямо на улицах выставлялись чучела во французских, венгерских и немецких платьях: это, стало быть, можно носить. Русское платье Петр Алексеевич запрещал продавать и носить, а ежели кто ослушается, то с пешего пошлину взимали в размере 40 копеек, а с конных — по два рубля. Крутовато, конечно. Но у нас всегда делалось по-крутому. Иначе никак не можем.

В середине XIX века впервые, пожалуй, появляются настоящие московские франты — во фраках с длинными и узкими фалдами, из-под которых кокетливо выглядывали жилеты из розового атласа, а на ногах — узкие сапоги с отворотами и кисточками. Более всего хлопот им доставляли галстуки длиною в несколько аршин. До двадцати раз приходилось их вокруг шеи обматывать. Ну и свидетельство достатка: на каждом часов непременно двое, с двумя же цепочками и множеством брелоков, свисавших из жилетных карманов. Брелоками надлежало непринужденно поигрывать. Само собой, кольца, перстни, запонки в рукавах и на рубашке посередине груди — таков портрет московского франта времен Пушкина: «Как денди лондонский одет…»

Стоит добавить, что считалось необходимым чернить сурьмой брови, белить лицо и накладывать на щеки румяна. Чертовски хороши, наверное, были эти ребятки. А если еще представить их с собольей муфтой, почитавшейся непременной частью туалета и называемой промеж собою «манькой», — неотразима станет фигура!