На этот раз богатей подговорил своих сыновей украсть овцу в отаре чабана. И мулла сам придумал наказание.
— Ты свил из песка аркан, — сказал он Анвару, — приготовил яичницу, конфеты, превратил ночь в день. Теперь, Фаросатли, сотвори пятое чудо. Ты получишь девятьсот ударов камчой, а потом поднимешься вон на ту гору и посмотришь оттуда, не видать ли где пропавших овец.
Каждый надсмотрщик ударил по голой спине Анвара тридцать раз. Получилось ровно девятьсот плетей. На теле бедняги не осталось живого места.
— Поднимите его и отведите на гору, — приказал Барханбай.
— Не прикасайтесь ко мне! Я поднимусь сам.
Мулла, бай и его сыновья в страхе отшатнулись от истерзанного чабана.
— Я поднимусь сам, — повторил Анвар и пошел к горе.
Долго он поднимался с камня на камень, с уступа на уступ, пока не добрался до самой вершины. Оттуда в последний раз люди увидели его рубашку, пламенеющую кровью. А потом из-за горы вырвалась и долго бушевала красная песчаная буря, погубившая Барханбая, его сыновей, муллу и все их богатство.
С тех пор в народе и называют эту гору Тепалик-Анвар — возвышенностью Анвара.
Я поблагодарил Хасана-бобо за хорошую легенду. Отпив несколько глотков чая, недреманный страж колодца посмотрел на горы из-за сложенной козырьком ладони и сказал:
— Благодарить надо народ. Это он хранит в памяти своей легенды и давние были. Пройдет время, — продолжал он, — и о вас, ракетчиках, будут рассказывать правнукам вашим живые легенды.
Я рассмеялся.
— Зачем смеешься? Думаешь, старик из ума выжил, да? Раз я говорю «будут», значит, будут! — загорячился Хасан-бобо. — Вы живете в песках, далеко от городов и кишлаков, воды у вас нет, и много чего нет, а небо наше бережете как свой глаз. Почему не рассказать о таких людях? Надо рассказать. И расскажут.
Чтобы отвлечь старика от хвалебного монолога, я спросил его:
— Хасан-бобо, а почему в стороне гор стало темнеть небо?
Тревожно обернувшись ко мне, он проговорил:
— Птицы безовта… Ну, как это?.. Беспокоятся… Они всегда собираются большими стаями перед афганцем. Тебе, однако, надо спешить, Воваджан. Буран в пути застанет — худо будет. А лучше всего переждать здесь.
Я улыбнулся: переждать — значит снова получить от старшины Дулина наряд вне очереди и чистить на кухне картошку. Нет, надо ехать, тем более что сегодня у нас намечалась беседа о прокладке водопровода от Карикудука до гарнизона.
Цистерна была уже полна, и старик, высвободив притомившегося Туя из упряжки, напутствовал меня:
— Ну, что ж, поезжай, Воваджан, и окажи там, что воды у Хасана-бобо много. А если почистить Карикудук, будет шибко много! Машины у вас есть, трубы и насос тоже есть, и не надо будет ездить сюда каждый день. Не надо, — закончил он.
В голосе его послышалось сожаление: вот и не нужен ты будешь, старый, ракетчикам…
Недавно начались работы по прокладке трассы водопровода: землеройные машины прорыли траншею почти до самого поворота к нехитрой обители Хасана-бобо…
Глава девятая
Я уже порядочно отъехал, когда воздух стал густеть, насыщаться песчаной пылью, менять цвет. Из стеклянно-прозрачного он становился кварцевым, мутно-желтым, слюдяным. Потом над пустыней растеклось горячее оранжевое дыхание. Я уже ничего не видел — ни дороги, петляющей по такырам, ни ребристых наслоений барханов, ни горизонта, скрывающегося за желто-красной мутью.
Я еще не знал дикого нрава афганца, который может бушевать до четырех часов кряду, и поэтому не особенно беспокоился, надеясь на то, что песчаная буря скоро угомонится. На слова старого Хасана: «Буря в пути застанет — худо будет» — я почти не обратил внимания. Подумаешь — песчаная поземка! Мне даже нравились подмосковные метели.
Но афганец не был похож на серебряный фейерверк. Напрасно льнул я к ветровому стеклу. За ним не была видно ничего. Пришлось остановить машину. В кабине становилось жарко. Чтобы не перегреть мотор, выключил его. Мне было невыносимо жарко. Не хватало дыхания. Проклятый песок набивался и в рот, и в нос. Темно-рыжая муть, безумно визжавшая за стеклами кабины, отгородила меня от всего мира.
Я смял сигарету и бросил ее — и так не хватало воздуха. Сейчас бы противогаз — все меньше бы попадало в рот песчаной пыли, противно хрустящей на зубах. Но противогаз остался в батарее, а до нее тридцать недобрых километров.
Батарея… Ребята, наверно, сидят в укрытии, зажгли свет и травят баланду. Им хорошо — они вместе. А я в кабине своей водовозки.
Начал злиться. Черт возьми, а ведь это нервы. От мрака… От жары… Так и с ума сойти можно. К дьяволу! Надо заводить мотор и поворачивать в Карикудук. Это всего лишь десять километров — рукой подать. Если развернуть водовозку на сто восемьдесят градусов и держаться прямо, можно добраться. Нужно добраться. Потому что здесь афганец занесет песком, оглушит свистом, задавит галлюцинациями.
Мотор вздрогнул. Сцепление. Скорость. Назад, вперед, назад. Колеса подминают вздыбленные песчаные наносы. Надо чуть подать назад и влево, чтобы развернуться. Вот так, Володька, так!
И вдруг… Что случилось? Мотор ревет во все стальное горло, а машина ни с места… Задние скаты засели в песок, буксуют, проворачиваются. Я отчаянно рву рычаг переключения скоростей. Задний ход, передний… Задний, передний… Все. Отпрыгался.
Отпрыгался? Не-ет, черта с два. У меня есть два саксауловых бревна по два метра. Они прикреплены по бокам цистерны. Сейчас подложу под задние скаты и вырвусь из этого кошмара.
Попытался открыть плечом левую дверцу кабины, но не смог. Тогда я достал заводную ручку и, используя ее как рычаг, навалился на нее всем телом. Ворвавшийся афганец сдернул меня с сиденья и бросил в песчаный омут…
Дикая сила урагана прижимала меня к земле. Глаза, рот, нос и уши забило песком. Я ослеп, задохнулся, оглох…
«Доползти до кабины!» Вытянув руки вперед и поджав ноги, сделал рывок. Меня перевернуло на спину, но я уперся во что-то тугое и сумел снова лечь вниз лицом. Еще рывок, еще… Головой стукнулся о переднее колесо машины. Теперь надо ползти вдоль борта, на котором закреплено бревно. Всего каких-нибудь три метра. Я достану его: оно — спасение, жизнь… Да, сухая двухметровая деревяшка сейчас дороже всего на свете. Под колесо его — и машина перестанет буксовать…
Три метра. Так близко и так невероятно далеко. Но я проползу, все равно проползу. Вот так, Володька, так… Теперь надо набраться силы и встать. Встать, держась за какой-нибудь выступ железного бока цистерны, и взять бревно. Разве есть что-нибудь на свете, кроме этого бревна?! Нет, ничего нет. Бревно вверху, на уровне твоей груди, Володька. Это не очень высоко. Стоит лишь рывком подняться, ухватиться за борт — и бревно у тебя в руках.
Подобрался, напружинился и рванулся к спасительному бревну, но меня сшибло и покатило в песчаный ад….
Я смутно слышу чей-то разговор. Кажется, это смотритель колодца со своим внуком Галабом. Значит, я у них…
Кружится голова, по всему телу плывет противная слабость. Глаза слезятся, резкая боль заставляет держать их закрытыми.
— Ты редко стал приходить ко мне, внук мой. Пожалуй, и сегодня бы не приехал, если бы не афганец…
О, этот афганец!
Я зашевелился и застонал.
— Пришел в себя? — наклонился надо мной Галаб.
Он подсел и рассказал, как нашел меня под скосом бархана и привез к Хасану-бобо.
Когда начался буран, сержант попросил у командира батареи мощный вездеход и, не мешкая, выехал. Галаб знал: если афганец застанет меня в пути, беды не миновать. И сержант нашел меня в траншее для водопровода. Я не могу представить, как ему это удалось. Слушал его рассказ и думал: «Я побывал на том свете и теперь знаю, что́ мне делать на этом».
Глава десятая
Доктор приказал перейти мне на режим молчания. Это надо ему. Для эксперимента. Нет, я не болен. Не в санитарной части, Я в бункере — укрытии. Со мной еще трое: Кузьма Родионов, Виктор Другаренко и доктор.
