— Ах, какой ты молодец, Гриша! Сам написал? — спросила Валя.
— К сожалению, нет. Но это неважно. Хорошо, что такие стихи есть и я прочитал их тебе.
Подошли раскрасневшиеся девчата, потом Виктор и Новиков.
— Пойдемте на улицу, — предложила Валя. — Будем бредить по аллее и петь. Сегодня такой хороший вечер!
Ира подтолкнула Дору к выходу, а сама спряталась за чью-то спину. Новиков тоже остался танцевать. Остальные из нашей компании покинули зал. В свете звезд лица вырисовывались не очень ярко, и о настроении каждого из нас можно было догадаться лишь по голосу. Впрочем, настроение у всех было чудесное.
Я шагнул вперед и увидел за акацией Николая Акимушкина. В руках у него был букет тюльпанов.
— Ты что, Коля?
— Да так, — замялся он, — шел домой, услыхал ваши голоса и остановился…
— Кто там? — спросила Валя.
Акимушкин отпрянул, но я удержал его:
— Пошли с нами.
— Очень кстати. — Виктор взял у Коли цветы и передал Лесновой.
— О, целый букет! Коля, можно я поделюсь с Дорочкой?
— Щедрые люди — самые богатые, — ответил Акимушкин и почему-то застеснялся.
Девчата окунулись в свежесть тюльпанов.
— Я сегодня слышал лирическую песню о ракетчиках. Хорошая мелодия, — сказал Григорий.
— Как называется? — спросил Виктор.
— «Тайна». Напеть?
— Давай! — хором попросили мы.
Песня и в самом деле звучала неплохо.
— Кто исполнял? — заинтересовалась Валя.
— Ансамбль Московского округа ПВО. По радио передавали.
— Давайте споем, — предложила Нечаева и шутливо оттолкнула Горина от Вали; теперь рядом с ней шел Акимушкин.
— Виктор, дай-ка прикурить, — придержал я Другаренко, хотя спички у меня побрякивали в кармане.
Валя и Акимушкин, увлеченные беседой, не заметили отставших.
— Ну и фокусник ты, — прошептал Виктор. — Айда назад, пусть одни побудут.
Мы пошли вместе с Дорой и Гришей и снова запели, но теперь уже другую песню:
Много девушек на свете…
Пой, гитара, пой!
Только я одну приметил…
— Ну, как? — Другаренко остановил Дору, направляющуюся на дежурство.
Нечаева поняла, о ком опрашивает Виктор.
— Вроде оттаивает. Коля, оказывается, мировой парень. Он еще до армии закончил техникум связи и теперь все свои конспекты отдал Вале. Чертежи, схемы делает вместе с Родионовым, а Кузьма их приносит. Сам Акимушкин не ходит к нам, стесняется. Понимает, нельзя вот так сразу после всего… Мы с Ирой так рады, так рады за Валю: успокаивается помаленьку, даже улыбается иногда.
— Ладно, вы с Ирой делайте свое дело, а мы с Кузнецовым будем вдохновлять Акимушкина. А, Володя?
— Закон! — подмигнул я Доре. — Сам погибай, а товарища выручай.
Нечаева сверкнула веселыми серенькими глазками и засмеялась:
— Наша Хасаночка тоже иногда хандрит…
— Что так? — спросил Виктор.
— Помнишь, вы приносили Валин портрет?
— Ну?
— Что «ну»? Кузнецов тогда, что ли, с Ирки глаз не опускал?..
— Так это я с эстетических позиций, — промямлил Другаренко.
— Ну да, рассказывай кому-нибудь. — Шустрая белянка захохотала и унеслась прочь. Уже издали крикнула: — Не перестарайтесь, мальчики!
— Кто-то ей приглянулся, — заметил Другаренко.
— Да ты же! Неужели не замечаешь? Про Хасанову она для отвода глаз.
— Вот уж не думал, — растерялся Виктор.
— Время есть, подумай. Тебе еще служить полгода.
— Нет, блондинки не в моем вкусе, так что ты не сватай мне Нечаеву.
— Кого же тебе сосватать?
— Сам разберусь. Третий тут, как говорится, лишний. А если хочешь правду знать, то мне нравится Аннушка…
— Дочка Дулина? — удивился я. — Так она еще в школу бегает.
— Заканчивает в этом году…
— А Риточка Тарусова? Ей как раз сейчас шесть. Лет четырнадцать подождешь…
— Болтун, — рассердился Другаренко. — Весна, что ли, на тебя действует? Осенью ходил как замороженный, а теперь начал взбрыкивать.
— Письмо, брат, получил из Подмосковья. Такое письмо!
— От всего Подмосковья?
— Зачем же? От одной студентки. Не крути носом, все равно не покажу.
Собственно, письма от Люды приходили раз в месяц, и, если уж по совести говорить, я опасался за свою привязанность: будет ли она ждать солдата два года? За это время она окончит институт, а я только пройду курс ратной науки. Да и мало ли ребят встретится на ее пути. Выдержит ли испытание наша любовь?
Письма ее были короткими, раза в четыре меньше моих. Вот последнее:
«Володя!
Зимнюю сессию сдала, так что ты не особенно кичись своим повышением — это она о переходе с водовозки на транспортно-заряжающую машину. Кое-как догадалась по моим намекам. О шоферском третьем классе написал ей совсем недавно и получил от нее еще одно письмо со сдержанной похвалой. — У нас еще снега, и я завидую тебе: солнце, цветы — прелесть! Пришли мне засушенный тюльпан. Вот девчонки будут прыгать от зависти! Газеты, где напечатаны твои заметки и Гришины стихи, получила. Молодец, Володя. Но ты, кажется, собирался писать очерки. Получается что-нибудь? Особенно не спеши, времени у тебя для этого много. А мне мог бы писать поподробнее.
Желаю тебе всего доброго!»
Всего доброго, Люда! Ты слышишь песню? Это к тебе с моим приветом на милый север тянут журавли…
Глава двадцать вторая
Сначала мы ехали своим ходом, а в Кизылшахаре погрузили автопоезда с ракетными установками и машины с радио- и радиолокационным оборудованием в железнодорожный эшелон и тронулись в путь.
Бежит, бежит поезд по стальной колее, заливисто окликает обочинные кишлаки. Здоровается с разъездами и полустанками. Везде нашему эшелону дают «зеленую улицу».
К стрельбам готовились долго. Каких только занятий и проверок не было! А перед самым отъездом пошли беседы, собрания: полигон — испытание на зрелость, стрельбы — боевой экзамен для всего дивизиона, а для молодежи — посвящение в ракетчики.
И вот мы едем. Стучат колеса: «Стре-лять, стрелять на по-ли-гон, стре-лять, стре-лять на по-ли-гон». Подсвистывает паровоз: «Бо-е-вы-ми-и!» Но все это еще впереди, в неизвестности, а память день за днем разматывает минувшее, пережитое.
Солдат… Что я знал о нем? «Так точно», «Никак нет», «Есть!». Живой робот, отгороженный от мира казарменными стенами… Какая чепуха! Вот рядом со мной ефрейтор Новиков. Яркий парень, заметный. За несколько месяцев перепрыгнул три служебные ступеньки: был шофером, потом третьим номером расчета, а на полигон едет вторым!
Учатся люди. Леснова техникум заканчивает, Назаров — институт, кое-кто из офицеров — заочники академии. И поэзию любят, и в живописи разбираются. А музыку как слушают! А любят как…
Коля Акимушкин теперь вхож в девичью светелку. Оттаивает ледок на Валином сердце, чаще стала улыбаться девушка, снова здоровым румянцем наливаются щеки ее, веселее синь в глазах. А Виктор Другаренко нарисовал портрет старшинской дочки. Раздобыл ее адрес и отослал нежданный подарок Аннушке. Теперь ног под собой не чует от восторженного письма девчонки. Я думал, он пошутил, когда сказал, что ему нравится Аннушка, а шутка-то обернулась вон какой историей…
На соседней платформе кто-то затянул старую песню: «Дан приказ: ему — на запад, ей — в другую сторону…» Нет, раньше не так уходили на войну. Далеко шагнули: от винтовки и тачанки до сверхзвуковых ракетоносцев, атомных подводных лодок и стратегических ракет. Такое бы оружие в Отечественную войну!
Отечественная… Что ж, то время кажется нам, теперешним солдатам, легендарным, былинным. Перед самым отъездом старшина Дулин рассказал один фронтовой эпизод. Слушали об артиллеристах — прародителях ракетчиков и поражались их великой самоотверженности.
— Бои шли на Орловщине, — вспоминал Дулин. — Нашей зенитной батарее приказали форсировать реку Зушу между селами Вяжи и Битьково. Батарейцы наскоро навели переправу и, не теряя времени — каждая минута была дорога в наступлении, — начали переправляться. Почти весь расчет нашего орудия оставили на берегу, опасаясь налета «юнкерсов». И вот тягач потащил зенитку по настилу. Все шло хорошо. Под колесами погромыхивали бревна, толстые горбыли, доски. Говорливая река как бы поторапливала нас: быстрее, быстрее, быстрее. И вдруг колеса пушки провалились. Я прибавил газу. Туда-сюда, туда-сюда… Застряли. А тут еще, как на грех, три «юнкерса» вынырнули со стороны поселка Малиновец, из-за крутого взлобья левого берега, поросшего дубняком, орешником и терновником.
