* * * Но кто ты, спутник мой, с которым неизбежно Судьба меня свела? Я вижу по твоей задумчивости нежной, Что ты не гений зла: В улыбке и слезах терпимости так много, Так много доброты… При взгляде на тебя я снова верю в бога И чувствую, что мне над темною дорогой Сияешь дружбой ты. Но кто ты, спутник мой? В моей душе читая, Как добрый ангел мой, Ты видишь скорбь мою, ничем не облегчая Тернистый путь земной; Со мной без устали дорогою одною Идешь ты двадцать лет: Ты улыбаешься, не радуясь со мною, Ты мне сочувствуешь безвыходной тоскою,— О, кто ты? Дай ответ! Зачем всю жизнь тебя, с участием бесплодным, Мне видеть суждено? — Ночь темная была, и ветер бил холодным Крылом в мое окно; Последний поцелуй на бедном изголовьи Еще, казалось, млел… А я уж был один, покинутый любовью, Один — и чувствовал, что, весь омытый кровью, Мир сердца опустел… Мне всё прошедшее ее напоминало: И прядь ее волос, И письма страстные, что мне она писала, Исполненные слез; Но клятвы вечные в ушах моих звучали Минутной клятвой дня… Остатки счастия в руках моих дрожали, Теснили слезы грудь и к сердцу подступали… И тихо плакал я. И, набожно свернув остатки, мне святые, Как заповедный клад, Я думал: вот любовь и грезы золотые Здесь мертвые лежат… Как в бурю мореход, не видящий спасенья, На злую смерть готов, Тонул в забвеньи я и думал: прах и тленье! Листок, клочок волос спаслися от забвенья, Чтоб пережить любовь! Я приложил печать; всё прошлое покорно Я ей хотел отдать… Но сердце плакало — и верило упорно Ее любви опять… О безрассудный друг! ребенок вечно милый, Ты вспомнишь обо всем. Зачем, о боже мой! когда ты не любила, Зачем рыдала ты и ласками дарила, Пылавшими огнем? Ты вспомнишь, гордая, забытые рыданья, Рыдать ты будешь вновь, И в гордом сердце вновь проснется, как страданье, Погибшая любовь; Прости — ты в гордости найдешь успокоенье,— Прости, неверный друг! Я в сердце схоронил минувшие волненья, Но в нем осталися заветные биенья, Чтоб жить для новых мук. Вдруг что-то черное в глазах моих мелькнуло И в тишине ночной Как будто пологом постели шевельнуло… Мой призрак роковой, Весь в черном, на меня смотрел обычным взглядом. Но кто ты, мой двойник? Как вещий ворон, ты ко мне подослан адом, Чтоб в бедствиях меня, как смерть, со мною рядом Пугал твой бледный лик! Мечта ль безумца ты? мое ли отраженье? Быть может, тень моя? Зачем ты следуешь за мною, привиденье, Где ни страдаю я? Кто ты, мой бедный гость, сдружившийся с тоскою, Свидетель скрытых мук? За что ты осужден идти моей стезею? На каждую слезу ответствовать слезою? Кто ты, мой брат, мой друг? ВИДЕНИЕ О мой брат! не злой я гений, Не из горних я селений; Но один у нас отец. Те, кого я посещаю, Я люблю их — и не знаю, Где их бедствиям конец. В мире братья мы с тобою: Ты бесстрастною судьбою Вверен мне от детских дней. За тобой пойду я всюду, Ты умрешь — я плакать буду Над могилою твоей. Не могу тебе сжать руку; Усладить не в силах муку И страдания любви; Но я старый друг печали, И меня, — как прежде звали,— Одиночеством зови. <1858> Марк Монье 154. ПРИНЦ ЛУТОНЯ (КУКОЛЬНАЯ КОМЕДИЯ) Несколько слов от автора-переводчика Предлагаемая шуточная комедия заимствована (я не могу по совести назвать свой веселый труд переводом) из вышедшей в 1871 году книжки «Théâtre des marionnettes» par Marc Monnier и в подлиннике носит заглавие «Le roi Babolein». Кроме нее, в книге помещено шесть комедий, представляющих последовательно сатиры на европейские события последнего времени. «Le roi Babolein», как сатира, не имеющая непосредственной цели и при общем ее литературном значении не заключающая в себе никаких политических намеков, представляет все удобства для ознакомления русской публики в переводе с замечательною книгою Марка Монье. К читателю (Из предисловия Виктора Шербюлье к книге «Théâtre des marionnettes») Друг-читатель, позволь тебе рекомендовать этот томик. Это сборник комедий в стихах, и — не в обиду тебе — действие их происходит в фантазии, действуют же в них куклы. Не возражай мне раньше времени, что куклы не интересуют тебя, как существо относительно высшей породы. Марионетка пляшет в направлении, сообщаемом ей невидимою ниткою. Если ты можешь объяснить мне, чем это определение не подходит к нам, людям, я — клянусь тебе — соглашусь, что ты перехитрил меня. У нас, кукол, покрытых плотью, разум, конечно, из более тонкой материи, весь механизм наш сложнее, идеи не так просты и страсти менее непосредственны; мы любим пространные и нелепые рассуждения; мы громадными усилиями достигаем цели: удалиться как можно дальше от нашей природы. У нас нет заблуждения, на котором мы бы не построили теории, красноречиво доказывающей, что мы правы в нашей неправде, — мы никак не можем в оправдание наших пороков ссылаться на наивную чистоту нашего сердца: условные требования чести сделали из нас педантов и софистов. Как неизмеримо откровеннее, наивнее и проще нас деревянные куклы! Им неизвестна путаница наших слов и понятий: у них лица действительно зеркала душ, и их страсти приводятся в движение нитками так же непроизвольно, как их жесты. Эти маленькие механизмы то поют, то плачут, то ругаются — как бог на душу положил, — и при этом физиономии их сохраняют всегда одно и то же выражение. Они прямо вываливают всё, что им ни придет в голову, беззаветно смеются или орут во все легкие, смотря по тому, какая их шевельнет нитка. И всё это просто, всё это уморительно-балаганно, хотя иногда в деревянных дощечках их груди вспыхивает такой гнев, перед которым бледнеет наше холодное, сдерживаемое теориями негодование. |
