В-третьих, Реад должен был овладеть высотами и приступить к их укреплению. Опровергать это тоже не имеет смысла, ибо существует диспозиция для корпуса правого фланга генерал-адъютанта Реада, составленная штабом главнокомандующего и подписанная князем Горчаковым.^{291}

Ну и конечно, нельзя не остановиться на формулировке приказа. За одно только это главнокомандующий должен быть отнесен к роли если не главного, то и далеко не последнего виновника поражения. Князь Горчаков, почувствовав себя подобным Бонапарту, решил бросить войска в бой лишь мановением руки или короткого слова, не задумываясь о его возможном неточным истолкованием исполнителями, которыми являлись в данном случае генерал-адъютант Реад и его штаб.

Тем более, что сам адъютант командующего утверждает: «…приказание передано Реаду тогда, когда он не открывал еще артиллерийского огня, и что через меня Реад не уведомлял главнокомандующего о своем намерении атаковать Федюхины горы».^{292} В этом случае боевой приказ, умещенный в одном слове, абсолютно неконкретном, есть ни что иное, как банальная глупость. Если кого и должен винить Горчаков в срыве своего замысла, так это прежде всего самого себя. «О вине или невинности Реада, личности в высокой степени правдивой и возвышенной и имевшей все данные для замечательного военачальника, — можно будет правильно судить только впоследствии грядущих времен».^{293}

Фельдмаршал Паскевич в своих «Мыслях по поводу обороны и падения Севастополя», написанных им 16 сентября 1855 г. в пух и прах разносит действия Горчакова, акцентируя внимание на его попытках спасти репутацию, сравнивая сражение на Черной речке с Бородинским сражением и сваливая всю вину на покойного Реада. Паскевич предвидел, что виновными будут сделаны мертвые. «Храбрый Реад и достойный начальник штаба Веймарн, павшие жертвами при исполнении невозможного предприятия, не могли бы вам отвечать из своих могил и история внесла бы в свои скрижали имена Реада и Веймарна как виновников для России дня 4 августа».^{294}

Князь Васильчиков откровенно обвиняет Горчакова в подлоге. При этом он утверждает, что подобная практика переписывания реляций было повсеместным явлением в работе штаба главнокомандующего. Более того, он указывает время, место и имена участников искажения действительных событий на Черной.^{295}

В описанной ситуации так много разных мнений, часто полярных, так много тех, кто берет на себя роль очевидца, что до сих пор вопросов остается больше чем ответов. Зато ответы на столь непростые вопросы можно легко обнаружить у неприятеля. Действительно, заняв демонстративно слабые позиции непосредственно у реки, французы даже не стали ставить на прямой выстрел некоторые артиллерийские батареи. Вся линейная пехота была сосредоточена за обратными скатами высот, а резервы удалены лишь настолько, чтобы быть в нужное время в нужном месте. Задача французских войск, расположенных в первой линии, состояла в том, чтобы «…встретить первый удар и, сопротивляясь, дать возможность подойти подкреплению».^{296}

Тут как раз неприятелю и не требовалось «стоять насмерть». В условиях обороны, когда главным условием становится выигрыш времени, важна не столько прочность обороны, сколько ее вязкость. Русская пехота, энергично перейдя Черную, подвергалась обстрелу со всех сторон, несла потери, постепенно теряла строй и с ним вместе боевой порыв, после чего атака, как правило, захлебывалась.

Действия войск отряда Липранди были успешными: «Первый акт диспозиции был им выполнен блистательно».^{297} Конечно, здесь тоже наличествовало отсутствие внезапности, но в той же мере присутствовала гораздо большая управляемость и, соответственно, организованность войск.

Что касается внезапности, то, как мы знаем, ее можно исключить. Сардинские офицеры-участники сражения говорят, правда с некоторой долей преувеличения собственных заслуг, что они ждали русских и готовили для них «теплый» прием. Генерал Риччи писал по этому поводу в 1881 г.: «Осмелюсь утверждать, что мы были начеку и вовремя обнаружили атакующие действия противника своими передовыми форпостами и твердо оборонялись и держались в первой фазе сражения».^{298}

При этом итальянцы недвусмысленно намекают, что их французские союзники «проспали» начало наступления русских. Оставим это на их совести — им очень хотелось лишний раз подчеркнуть значимость своего участия в сражении на фоне незначимости в кампании в целом.

В отличие от Реада, Липранди почти вовремя вывел свои войска на намеченное согласно диспозиции место и под прикрытием артиллерийского огня перестроил в боевой порядок. Разница в том, что Липранди свои действия строил на основе взаимодействия, а у Реада каждый род войск был как бы сам по себе…

Для перестроения было выбрано относительно ровное место, на которое Липранди вывел войска, спустившись с Мекензиевых гор и пройдя через Юхарлы-Каралез. Фронт был развернут в направлении склонов Телеграфной горы. Первую линию заняли стрелки — Тарутинский и Бородинский полки.

В составе Бородинского полка, поддерживавшего тарутинцев, в сражении участвовал недавно прибывший из Кишинева единственный сын генерала Липранди, добровольно вызвавшийся идти среди застрельщиков в стрелковой цепи. Очевидцы отмечают трогательность его встречи с отцом на Телеграфной горе после ее очистки от неприятеля,

1-я бригада 17-й дивизии находилась во второй линии, 2-й батальон Московского пехотного полка был отправлен влево для обеспечения безопасности русских войск со стороны Чоргуна. Легкая №3 батарея 17-й артиллерийской бригады ускорила движение, стараясь выйти к ближним скатам Телеграфной горы для обеспечения подготовки атаки. Прибывший на место адъютант Горчакова как раз и застал войска в момент развертывания: «Я нашел, что отряд генерала Липранди начал движение к Телеграфной горе, получил от него ответ: «Сейчас отправляюсь», и поехал искать генерала Реада».^{299}

Войска Липранди без излишней суеты подошли к позициям сардинцев на Телеграфной горе. Русская артиллерия быстро развернулась перед восточными склонами и немедленно начала обстрел неприятеля. Спустя три четверти часа интенсивного орудийного огня вперед двинулась развернутая в ротные колонны 17-я пехотная дивизия. Как и на Балаклаве, Липранди максимально расчленил боевой порядок, что позволило ему избежать лишних потерь.

Но не нужно путать расчлененный, пусть и максимально, боевой порядок с рассыпным. Между двумя этими понятиями большая разница. Первый предполагает лишь более самостоятельные действия отдельных подразделений, второй — больше опирается на самостоятельность, инициативу и одиночную подготовку каждого бойца. Рассыпной строй, как это ни покажется странным, не был характерным не только для русской, но и для союзных армий периода Крымской войны. Французы действовали в основном большим числом стрелковых подразделений. Они хоть и рассыпались в ходе боя, но во многом сохраняли в себе элементы линейного порядка. Апробированные в Африке действия пехоты давали возможность задействовать в сражении максимально большее число ружейных стволов, прокладывая дорогу линейной пехоте. Английская пехота сражалась в привычных линиях, позволявших максимально использовать качественное и количественное превосходство нарезного оружия. Это обуславливалось большей тягой к дисциплине, традиционной для британской армии как в бою, так и вне боя. Легендарные «зеленые куртки» Стрелковой бригады хоть и появлялись перед линией красных мундиров линейной пехоты, но их число было столь незначительным, что чаще приходилось рассыпать в цепь обычные роты. Ни то, ни другое, ни тем более, русское третье не может быть поименовано действием стрелковых цепей. Но именно период Крымской войны стал отправной точкой изменения тактики действий пехоты во всех армиях Европы.