Далее говорится, что на рассвете 28-го августа лейтенант Афанасьев развел малый мост через южную бухту: в 8-мь часов утра выехал из города начальник гарнизона граф Дмитрий Ерофеевич Сакен со своим начальником штаба князем Виктором Илларионовичем Васильчиковым; в то же время генерал-лейтенант Щепелёв и вице-адмирал Панфилов оставили Корабельную, когда последние части войск отплыли от берега.

Последним отступил по мосту генерал Хрущов, после чего, по распоряжению генерал-лейтенанта Бухмейера, начали разводить большой мост».^{776}

По прошествии после события последней переправы времени число кандидатов в последние защитники возрастало. Генерал-адъютант Коцебу полагал, что главнокомандующий князь Горчаков и он последними оставили Севастополь.

Генерал Хрущов говорил, что последними покинули развалины оставленного города граф Остен-Сакен и князь Васильчиков. Генерал-лейтенант Меньков, который, по поручению главнокомандующего армией вел «Журнал обороны Севастополя», и князь Урусов подтверждают сказанное Хрущовым.^{777}

Очевидец переправы, поручик артиллерии Лев Толстой, с документальной точностью описал этот переход и внутреннее состояние защитников: «Севастопольское войско, как море в зыбливую мрачную ночь, сливаясь, развиваясь и тревожно трепеща всей своей массой, колыхаясь у бухты по мосту и на Северной, медленно двигалось в непроницаемой темноте прочь от места, на котором столько оно оставило храбрых братьев, — от места, всего облитого его кровью; от места, одиннадцать месяцев отстаиваемого от вдвойне сильнейшего врага, и которое теперь велено было оставить без боя… Почти каждый солдат, взглянув с Северной стороны на оставленный Севастополь, с невыразимой горечью в сердце вздыхал и грозился врагам».^{778}

После отхода полков, прикрывавших переправу, понтонный мост развели и подтянули к северной стороне. Уничтожалось все, что могло быть использовано союзниками. По приказу Горчакова были затоплены остатки Черноморского флота, кроме нескольких паровых кораблей. Когда через два дня противник стал обстреливать пароходы, собранные у северного берега, Горчаков приказал также затопить и их — ко дну пошли 10 пароходофрегатов и 6 транспортов.

28 августа 1855 г. с линейного корабля «Париж» сошли на берег 214 человек экипажа и он был затоплен на рейде между Павловской и №4 батареей.

Следующее утро явило страшное зрелище: по линии оборонительных позиций, на улицах города лежали трупы. Чарльз Ашевурд вспоминал, что утро 9 сентября явило многочисленным наблюдателям «…грустную картину с ранеными, доставленными в ближайшие госпитали в течение прошедшей ночи, оставленными умирающими, корчившимися в агонии в спокойном и безмятежном окружении мертвых тел, лежащих вокруг».

Такую же мрачную картину всеобщего разрушения и витавшей над городом смерти увидели французские офицеры: «К полуночи раздаются страшные взрывы: никто не мог предположить, что происходило; мы могли поверить во все, по меньшей мере, в поражение армии. Только на следующий день утром по возвращении наших первых офицеров с моим братом Альфредом, среди нас стала известна правда. Мы узнали, что русские, посчитавшие себя не в силах снова овладеть Малаховым — ключом обороны, — отправились в северную часть города по построенному ими мосту и позаботились о подрыве укреплений южной части, минированной заранее».^{779}

Перед отходом русским войскам было приказано взорвать укрепления, что частично и было исполнено. Взорвали две оборонительные казармы крепости бастионов №5 и № 6. Казарме бастиона №1 удалось уцелеть только потому, что после штурма в неё снесли большое количество раненых, оставшихся после сражения, как русских, так и французов. Ввиду того, что в первые часы после штурма шла активная подготовка к атаке с целью отбить Малахов курган, войскам 4-го и 5-го отделений оборонительной линии было запрещено оставлять свои позиции, даже для относа раненных на тыловые перевязочные пункты. Именно по этой причине всех раненых собрали в ближайшем целом укрытии на поле боя — казарме бастиона №1. А когда же пришел приказ о спешной эвакуации на Северную сторону, оказалось, что ни средств, ни времени для отправки раненных через бухту нет, и их пришлось оставить на милость победителя.^{780}

То, что досталось союзникам, производило самое жалкое зрелище. В Севастополе не оставалось ни одного нетронутого войной здания. Все вокруг носило следы жестокого обстрела: «Какое зрелище сравнится со зрелищем подобного разгрома! Все казармы, все общественные заведения, прекрасные величественные сооружения, потребовавшие таких больших расходов, пробиты, потрескались, разрушены нашими бомбами и ядрами; они стоят лишь чудом. Обширные площади заполнены руинами, почерневшими балками, кусками обуглившейся древесины, осколками оружия, лоскутьями мундиров, остатками лагерного расположения, экипировки и т.д., и т.д. Безлюдье сливается с ужасом места; видно лишь несколько редких офицеров, в основном английских, так как нужно специальное разрешение, чтобы войти в город. Он был в первый же день оккупирован мародерами, которые находятся повсюду и которых ничего не пугает. Здесь опасно долго оставаться: оплакивается уже несколько жертв; взрывы не прекращаются, и русские продолжают нам посылать ядра и снаряды, выпущенные из их пушек северной части города, — скорее из ярости, чем в надежде причинить нам зло. Я вам даю представление о времени, понадобившемся для уборки трупов и раненых, распростертых повсюду в этой огромной цитадели со дня штурма! Я не знаю наших потерь; потери введенных в бой армий двух сторон должны быть огромными. Официальные показания докажут нам это позже, если их вообще когда-нибудь обнародуют».^{781}

Вынесенные в эпиграф этой главы слова одного из последних защитников Севастополя как нельзя лучше свидетельствуют о драматизме событий и их многотысячных жертвах. Нужно сказать, что в отличие от других сражений кампании в Крыму, потери во время последнего штурма Севастополя подсчитаны довольно точно. По данным генерала Богдановича стороны в этот день потеряли: