— Из-за того, что мы пытаемся сделать хорошее дело?

— Нет, из-за того, что мне уже надоело постоянно переживать за собственную судьбу и судьбу этой экспедиции. Мне хочется немного определенности, и я уже уверилась в том, что ничего хорошего мне ждать не следует… — она запнулась, глядя на его понимающее выражение лица, сквозь трещины которого проблескивали немые вопросы, — Ладно, это все мои тараканы, и я еще раз прошу за них прощения.

— Но теперь ты обещаешь больше не срываться?

— Нет, теперь я просто слишком устала от всего этого.

— Если хочешь, я помогу тебе с приготовлениями, а затем уложу тебя в холодильник.

— Нет, — мотнула она головой и с неохотой бросила взгляд на наполовину наполненный мешок, — Я не хочу в холодильник. Я даже словами не могу выразить, насколько я не хочу в холодильник.

— Рано или поздно тебе придется лечь в холодильник.

— Лучше поздно, чем рано, — она вновь пристально посмотрела ему в глаза, словно пытаясь загипнотизировать, — Ты позволишь мне пожить без заморозки еще какое-то время?

— А в чем смысл? — спросил он, не поддавшись гипнозу, — Что ты будешь делать это время? Бродить по своему кораблю привидением и время от времени ухаживать за грядками?

— Дай мне работу, — попросила она почти умоляющим голосом, — Пожалуйста.

— О, я могу дать тебе много работы, — усмехнулся он, — Столько, что на полжизни хватит.

— Если это та работа, о которой я думаю, то члены вашего кружка сразу меня скрутят и насильно уложат в холодильник.

— А ты сама у них спроси, — указал он носом на дверь, — Только на этот раз повежливее.

В его доброжелательности было что-то такое, что могло заставить человека и гордости на горло наступить, и прощения попросить, и в костер шагнуть. Если улыбкой и пистолетом можно добиться большего, чем просто улыбкой, то его рот был метафорически вооружен до зубов.

Если слово «прости» входит в список из десяти наиболее часто употребляемых человеком слов, то это говорит не о его воспитанности, а скорее о его в корне неправильном образе жизни, при котором этот человек не способен прийти в согласие с самим собой. Человек, который способен обидеть своего коллегу и не извиниться, как правило самодостаточнее человека, который все же просит прощения за свой длинный язык, что ничуть не ставит ни того, ни другого превыше человека, который просто не опускается до излишних оскорблений, о чем очень подробно было расписано в космическом кодексе поведения. Пока Ирма читала перед сидящей за столом оскорбленной публикой вымученную речь, она корнем языка прочувствовала, что слово «прости» слетает с него легко и незаметно, словно она всю жизнь перед кем-то извинялась, что совсем не далеко от истины. Карлсон улыбался ей суфлером, давая понять, что она выбрала правильные слова, и сделал строгое лицо, когда слова у нее в глотке внезапно слились в фразу «ваш дурацкий кружок», вынудив ее еще раз притупить свой острый язык твердо произнесенным словом, обозначающим раскаяние.

Она извинялась так много раз, что уже утратила всякое понимание того, зачем люди вообще извиняются. Слова извинения говорили о том, что виновный признал свою вину, но проблема состояла в том, что вины это не отменяло, и раскаявшийся человек все равно не встанет в один ряд с человеком, которому раскаиваться не в чем. Как, к примеру, с Карлсоном, который продолжал оценивающе ее слушать и едва заметно кивать, подсказывая ей правильный такт, словно ребенку.

Когда она закончила, набрав свежего воздуха в свои легкие, Бьорн лишь хмыкнул, скрестив руки на груди, и спросил:

— А вы можете перестать показательно самобичеваться и сказать хоть что-то в свое оправдание?

— Моему поведению нет оправдания, — отчеканила Ирма.

— Рад это слышать, — поднялся Бьорн из-за стола, и Ирма с ее плечей свалилось несколько камушков, — Если человек не пытается оправдывать свои ошибки, значит он их полностью осознал.

— И что, мы теперь так просто примем ее в наш «дурацкий кружок»? — недовольно проворчал Эркин, ковыряясь в ухе.

— Не знаю, заметил ты или нет, — без эмоций ответил Бьорн, наполняя свою кружку водой, — но у нас тут не клуб задранных носов, а кружок отчаянных отщепенцев. По-моему мы в данный момент достаточно отчаянные, чтобы не отвергать любую предложенную помощь.

— То есть вы меня прощаете? — спросила Ирма, и четыре голоса слились в нескладный хор сразу обоих вариантов ответа, — Понятно… Могу я что-то сделать, чтобы вы сделали вид, что забыли об этом инциденте?

— Откупиться хотите? — съязвил Айвин.

— Мне напомнить вам, что вы все по молодости совершали ошибки? — вступился за нее Карлсон, оглядев своих коллег.

— Давай лучше я напомню тебе, что ты не особо авторитетен по вопросам ошибок молодости, — прозвучал от Айвина не то комплимент, не то обвинение.

— Если я совершу какую-то ошибку, тебе от этого станет комфортнее в моем обществе?

— Не станет, потому что ошибки по расчету за ошибки не считаются.

— Вот только намеренных ошибок нам сейчас не хватало, — глотнул Бьорн из стакана, — Давайте ненадолго вспомним, что мы не в детском саду, и перестанем тыкать друг в друга пальцами. У нас впереди много времени и еще больше работы. Ирма, так вы с нами или нет?

— Разрешите сначала уточнить некоторые моменты? — спросила она, тщательно выбирая слова, — В чем смысл вашего кружка?

— Вы опять за свое?

— Нет, на этот раз это я интересуюсь без задней мысли. На что вы надеетесь, пересчитывая все то, что уже было рассчитано Марвином?

— На то, что Марвин ошибся, — громко поставил он свою кружку на стол и присел, — Или не учел какие-либо неочевидные факторы. Как вы могли заметить пару дней назад, Марвины не умеют работать в коллективе, поэтому мы все это время не доверяли им даже цифровой чих сделать без контроля человека. Если же теперь Марвин говорит, что мы не сможем уложиться в график, то наш человеческий долг — ухватиться за возможность того, что он что-то посчитал не правильно.

— А если вы вдруг докажете, что Марвин все это время был прав?

— Нам бы этого не хотелось.

— Но давайте представим на минуту…

— Нам бы этого не хотелось, — твердым как скала голосом повторил Бьорн, и Ирма поняла, что это лишь его способ сказать, что у него попросту нет удобного ответа на этот неудобный вопрос.

— Нам бы этого до чертиков не хотелось, — поддержал его Айвин в групповой беспомощности, — Поэтому мы будем просто пытаться. Этого ответа вам достаточно?

— Нет, но я все поняла, — смиренно ответила Ирма и поймала взглядом еще одну улыбку от своего суфлера, — Обещаю, что у нас больше не возникнет разногласий.

— Обещать такое вы физически не способны, — уколол ее Эркин колючками, глубоко похороненными под надменным тоном, — Но уж постараться вы обязаны.

Самой изматывающей работой является отнюдь не перетаскивание тяжелых предметов на большие расстояния. Даже закатывая в гору Сизифов валун человек способен видеть высоту, на которую был поднят этот валун, и тем самым визуально оценить плоды своих трудов. Осознание того, что у человека что-то получается — ключевой элемент к тому, чтобы проникнуться любовью к своей работе, напитаться моральным духом и сделать свои труды еще более продуктивными. Но когда работа не приносит никаких результатов, она становится по-настоящему изнуряющей, поглощая не столько физические силы, сколько моральные.

Валун Ирмы был сделан из бумаги, а катила она его в гору при помощи шариковой ручки, вспомогательных таблиц, инженерного калькулятора и воспаленных мозговых клеток. Каждая новая задача заканчивалась одинаково — валун скатывался с горы обратно к безнадежным результатам, которые выдавала машина, и все повторялось по новой, снова и снова, и конца этому замкнутому кругу не предвиделось. Поначалу она относилась к этому занятию лишь как к массовому убийце времени, и расчеты захода мультисостава в звездную систему занимали ее примерно так же, как и решение кроссвордов: просто интеллектуальный труд, не дающий полезных плодов. Однако человеку все на свете может надоесть в определенных количествах, и спустя несколько дней Ирме приходилось заставлять себя вновь садиться за расчеты. Долго заниматься таким безнадежным трудом способны лишь истинно верующие, и Ирма, не задаваясь лишними вопросами типа «зачем» и «почему», просто убедила себя в том, что у нее в руках не просто впустую переведенные бумага и чернила, а лотерейные билеты, среди которых гипотетически запряталась призовая комбинация.