— Тебя и раньше часто хвалили, Майя, — прервала молчание Мариам. — Но я не думала, что увижу так много нового, интересного в твоей работе. Ты вышла на широкую дорогу, родная…

— На широкую дорогу… — рассмеялась Майя. — Ой, нет, тетя Мариам! Нам еще далеко до этой широкой дороги. Нам еще так много предстоит сделать.

Мариам лежала не двигаясь и внимательно слушала Майю. Ее не удивляло то, что она слышала. Мариам сама никогда не бывала довольна своей работой.

— Ты спишь, тетя Мариам?

— Нет, детка, я тебя слушаю.

— Вот мы сейчас получаем с закрепленного за нами участка в полгектара по шести и семи тонн листа. Но кого удивишь сегодня такой цифрой? В наших условиях мы можем дать куда больше. Чего нам недостает? Нужны удобрения? Получай, пожалуйста, сколько хочешь. Бери транспорт, машины… Только пожелай — все к твоим услугам. — Она умолкла, а затем произнесла тихим голосом: — Знаешь, тетя Мариам, о чем я сейчас мечтаю? — Она приподнялась, и не успела Мариам спросить, о чем она мечтает, как Майя юркнула к ней в постель.

В детстве Майя часто приходила с работы прямо к Мариам. Она помогала ей доить корову, загонять скот, любила сидеть рядом с Мариам у очага; приготовленные ею кушанья казались девочке самыми вкусными на свете. Для нее было настоящим праздником, если Мариам оставляла ее у себя на ночь и укладывала в свою постель. Маленькая, худенькая, она сворачивалась калачиком, клала голову на руку Мариам и прижималась щекой к ее щеке. Потом начинались бесконечные вопросы и рассказы. Майя делилась с Мариам своими мыслями и мечтами…

И вот сегодня Майя, совсем, как тогда, в детстве, положила голову на руку Мариам, свернулась калачиком и прижалась щекой к ее щеке. Некоторое время она лежала тихо, только часто моргала длинными ресницами. Мариам ясно слышала учащенное биение сердца Майи и чувствовала: та затеяла что-то большое, смелое. Мариам терпеливо ждала, пока Майя успокоится.

— Так о чем же ты мечтаешь, детка?

— Я хочу стать миллионером.

— Что ты сказала?

— Тетя Мариам, ведь наш колхоз стал миллионером совсем недавно. И земли у нас было не меньше, чем у других, и людей хватало. Колхоз "Ахали схиви" был вдвое меньше нашего, а миллионами ворочал… Почему? Потому что хорошо работали. Если бы в бригаде все хорошо работали, то мы получали бы обильный урожай не только с отдельных участков, — каждый собрал бы по шести-семи тонн… Работа, работа — что еще поможет бригаде стать миллионером?

— Бригада-миллионер?!

— Да! — Майя знала, что Мариам не только поняла ее, но и сама загорелась той же мечтой. Она знала: если Мариам чем-нибудь увлечется, то сумеет преодолеть все препятствия и непременно добьется своего.

— В прошлом году Гванца и ее подруги собрали по четыре тонны листа. В нынешнем году Гванца соберет шесть тонн. Почему и другие не смогут собрать столько же? Потому, вероятно, что я еще плохой бригадир…

— Детка моя, — Мариам обняла Майю. — Ты о большом деле мечтаешь, дерзкие твои мечты! — Мариам замолчала, задумалась и вдруг приподнялась с подушки: — Майя, почему я не удобряю плантации, почему не подрезаю кусты так, как делаешь это ты?.. Мало думала я, малого хотела. — От волнения у нее пересохло во рту. — А разве я так должна работать? Я не имею права отставать от тебя.

— Тетя Мариам! — Майя прижалась к ее груди.

Мариам обняла свою любимицу, и они лежали так долго, охваченные одной мыслью, одним чувством, одной мечтой.

Вечером в торжественной обстановке был подписан договор социалистического соревнования между Мариам Твалтвадзе и Майей, а на следующее утро Платон и Мариам покинули колхоз "Имеди", так гостеприимно встретивший их.

Поезд несся между плантациями. Мариам и Платон стояли перед открытым окном. Давно уже станция скрылась из виду, а в ушах Мариам все еще раздавались возгласы девушек: "Не забывай нас, тетя Мариам! Мы скоро к вам приедем".

А у Платона перед глазами все стоял огромный, на голову выше остальных, Нестор Парцвания. Улыбаясь, он спокойно махал вслед гостям своей серой войлочной шапочкой. Платону казалось, что и улыбка Нестора, и его слегка прищуренные глаза как бы говорили: "Посмотрим, как твоя бригада выиграет соревнование!"

— Ну, что ты теперь скажешь, Платон? — обратилась к нему Мариам. — Стоило гебе так волноваться? Помнишь, ты говорил, что лучше умереть, чем ехать учиться к этой девчонке? А разве мало мы увидели нового, мало чему научились?

— Не знаю, как ты, сестрица, — проворчал Платон, — а все, что я там видел, было или твое, или мое. Если они и придумали кое-что новое, то и это опять-таки было придумано Майей, твоим птенцом, выпорхнувшим из нашего гнезда. Спрашивается, значит, что нового они показали нам?

Мариам возмутилась:

— Платон, как же так можно говорить?

— А вот, значит, можно! "Лопата Мариам", то — Мариам, это — Мариам… А весовщик Нестор Парцвания! Ведь он то и дело повторял мои слова. Когда только успел он их так здорово вызубрить?

— Так, значит, ты не увидел ничего нового? — на-, хмурилась Мариам. — Выходит, ты даром потерял целых три дня?

Платону не понравилось ни выражение лица Мариам, ни ее тон.

— Нет, зачем же? Мы не совсем даром потеряли время. У них, конечно, есть кое-что… Но что такого особенного они сделали, чтобы ставить их выше нас?

Мариам не смогла сдержать улыбку:

— Не дай бог тебе смерти, Платон, но тебя исправит одна могила. И откуда ты взял, что Нестор Парцвания вызубрил твои слова? Не он ли говорил: "Что значит "твоя бригада", "моя бригада"? — Мариам заглянула в глаза Платона. — Это разве тоже твои слова?

— Э, чего уж там, сестрица, пусть так: большие дела творят в "Имеди"! — сдался наконец Платон.

Солнце подымалось к зениту. Подобно легкому белому кружеву, на чайных кустах еще лежал туман; туман струился и меж ветвей лимонных и мандариновых деревьев, висел в воздухе. Но как только женщины пригибались к кустам, чтобы сорвать листья, белый покров тумана тотчас же сползал с них и исчезал.

— Большое дело делают и здесь, — сказала Мариам, не отрывая глаз от плантаций. — И наш труд — твой и мой, Платон, — лишь частица общего труда. А у тебя на языке все одно и то же: "мое" да "мое".

Платон ничего не ответил. "Ни у кого нет таких глаз, такого ума… Будь благословенна ее тень…" — повторял он в душе, глядя на задумавшуюся Мариам.

А поезд все ускорял бег.

Навстречу Мариам и Платону неслись чайные кусты, деревья, телеграфные столбы, пестреющие белыми и зелеными изоляторами, неслись горы и поля, окутанные туманом.

Вот так же стояли они у окна, когда ехали к Майе, так же плыли им навстречу эти кусты, эти деревья, эти столбы, эти поля и горы. Иногда они слышали пение, гул машин, блистала залитая лучами солнца земля. Но ехали они с сердцем, полным горечи и обиды, и потому все это было как бы подернуто тенью. Как далеки были они сейчас от этого чувства! И потому все мандариновые и лимонные плантации, окутанные белым туманом чайные кусты, ярко-синее небо, темно-зеленые горные склоны, нивы и луга, и это окно, и незнакомые спутники казались им такими родными и близкими, они были так счастливы, будто для них горело сейчас в небе сто солнц.

Перевод Н.Аккермана

Мзия стояла перед директором, сияя от счастья. Зал был переполнен, все смотрели на нее. Кое-кто глядел с завистью, и от этих взглядов у девушки приятно кружилась голова. "Болтали языками, судачили: "Не получит Мзия медали!" Ну, а теперь что скажете?"

Она никогда не умела сдерживать своих чувств. Сейчас же сердце Мзии готово было разорваться от радости. Она с вызовом смотрела в зал, и весь ее облик — лицо, глаза — все говорило: "Да, я одна из всего класса смогла получить медаль!" Коробочку с серебряной медалью Мзия держала в левой руке, а ладонью правой бережно прикрывала сверху.